Святейший Никон, Патриарх Московский и всея Руси,— одно из самых великих явлений Русской и Вселенской Церкви, отечественной и мировой истории и культуры. Значение его до сих пор не вполне осознано по ряду определенных объективных причин.

В XVIII—XIX вв., в период становления и развития нашей исторической науки, имя Никона слишком тесно связывалось с его борьбой против абсолютистских притязаний царского самодержавия на господство в церковных делах. Эта борьба привела в 1666 году к возникновению знаменитого судебного «дела» Патриарха; его лишили сана, сослали в заточение в монастырь. И хотя в конце жизни он был возвращен из ссылки, а затем разрешен и восстановлен в патриаршем достоинстве, русская монархия, начиная с Петра I, сохраняла к нему отрицательное отношение. Предвзятый судебный процесс создал определенную официозную версию о личности Никона, умышленно искажавшую его духовный облик. Эта версия без особых изменений перекочевала затем в труды таких видных историков, как G. М. Соловьев, митрополит Мака-рий (Булгаков) и др., которые жили и писали в условиях той же монархии и насильственно лишенной Патриаршества «синодальной» Церкви.

Были еще две причины, побуждавшие многих отечественных историков не очень заботиться о пересмотре «дела» и о перемене отношения к личности Никона. В образованном обществе прошлого столетня довольно прочно укоренился взгляд на историю России, согласно которому только после того, как Петр I «прорубил окно в Европу», к нам оттуда хлынул «свет» истинного просвещения и культуры, а всё, что было до этого, представлялось в основном некоей тьмой невежества… При таком взгляде на вещи, личность и деятельность Никона не могли быть объективно рассмотрены и поняты. К этому присоединялось также и переживание в русском обществе явления церковного раскола старообрядчеством, в возникновении которого привыкли винить Патриарха Никона (что не совсем верно, как мы потом увидим). Так создался хрестоматийный штамп, представлявший жизнь и личность Никона в отрицательных чертах.

Однако интерес к деяниям Патриарха, связанным с очень важными церковно-государственными и общественными процессами, не ослабевал, а со второй половины XIX и в начале XX в. даже неуклонно возрастал. Были опубликованы все документы судебного «дела» Никона, многие редкие документы, относящиеся к периоду его Патриаршества; об этом святителе гражданскими и церковными историками было написано столько, сколько ни об одном другом!

В этой обширной литературе можно встретить работы, в которых личность и деятельность Патриарха рассматриваются как положительное явление (например, у Н. Субботина, архимандрита Леонида (Кавелина), М. В. Зызыкина). Но «гипноз» хрестоматийных представлений был слишком силен, и в общественном мнении образ Патриарха Никона продолжал рисоваться в темных тонах ¹ Современная историческая наука, вообще далекая от церковной проблематики, за пересмотр «дела» Патриарха Никона попросту не бралась.

Между тем Никон — это далеко не только обрядовые исправления и судебное «дело». Это целая эпоха важнейших и интереснейших решений, событий и начинаний, определивших во многом дальнейший ход отечественной истории и общественной жизни, оставивших и целый ряд «завещаний» и загадок, которые еще нуждаются в расшифровке. Патриарх Никон — это проблема Вселенской Православной экклезии и места в ней Русской Церкви, проблема развития иконографического учения Православия, острейшая проблема отношений монархии и Церкви, когда была предопределена неизбежность падения самодержавия в России. Никон — это дивное и уникальное явление в русской архитектуре, вносящее драгоценный вклад в сокровищницу национальной и мировой культуры и искусства (построенный Патриархом Новоиеруса-лнмский монастырь академик И. Э. Грабарь назвал «одной из самых пленительных архитектурных сказок, когда-либо созданных человечеством»).

Жизнь и деятельность Никона поразительно многообразны и оставили след в истории значительными и порой великими свершениями. Никон явился сгустком самых разносторонних талантов. Он прекрасно разбирался во всех тонкостях зодчества, был знатоком и ценителем иконописи, пения, литургики, прекрасно владел искусством управления Церковью и государством, знал военное дело, был выдающимся организатором, обладал огромными по тому времени познаниями в области священной и гражданской истории, различных областей богословия, занимался медициной, греческим языком, собрал прекрасную библиотеку самых разнообразных сочинений от Аристотеля и Демосфена до снятых отцов и учителей Церкви. При всем том Патриарх был великим молитвенником и подвижником.

Выходец из простых крестьян, Никон глубоко и искренне любил свой народ и, будучи вознесен на высоту патриаршего престола, явился ярким выразителем духа и воли русского народа, его бесстрашным и решительным заступником, прославился как деятельный защитник притесняемых и угнетенных.

Всё это достаточно основательные мотивы для того, чтобы отметить 300-летие кончины Патриарха Никона попыткой заново рассмотреть основные стороны его жизни, деятельности и личности, воссоздать, насколько возможно, хотя бы важнейшие общие черты его духовного облика.

НАЧАЛО ЖИЗНЕННОГО ПУТИ

«Горних ища, рода земна весьма отречеся.

Братства Анзер при мори монахом почтеся,

Един в Кожезерскои немало пустыни,

От печалей удален живяше во святыни».

(Эпитафия Никону) *

«В лето от мироздания 7113 (1605) в месяце мае в пределах Нижняго Новагра-да, в веси нарицаемой Велдемановой, родися он, Святейший Патриарх, от простых, но от благочестивых родителей… и наречено ему имя Никита, по имени преподобного Никиты Переяславского чудотворца, егоже Святая Церковь прославляет майя в 24 день». Так начинается «Известие о рождении и о воспитании и о житии…» Патриарха Никона, написанное его преданным клириком иподиаконом Иоанном Шушери-ным². Это единственный источник, который сообщает о самом раннем, начальном периоде жизни великого святителя. В скупых непритязательных строках содержится то, что в свое время, по-видимому, сам Патриарх рассказывал окружающим о своем детстве и юности и что много лет спустя записал Шушерин.

Мать Никиты Мария умерла, когда мальчик был совсем маленьким. Отец его, крестьянин Мина, женился второй раз, и «мачеха его зело к оному Никите бысть зла». Она избивала пасынка, морила его голодом и холодом. Однажды он решился сам взять в погребе что-нибудь поесть и был наказан ею таким ударом в спину, что, рухнув в глубокий погреб, «едва тамо не лишися духа жизни». Как-то Никита, спасаясь от холода, залез в погасшую, но еще теплую русскую печь и, пригревшись, уснул там. Мачеха увидела его в печи, тихо заложила дровами и зажгла их… Крики мальчика, проснувшегося в дыму и огне, услышала его бабушка, выбросила дрова из печи и спасла внука. В другой раз мачеха начинила пищу мышьяком и с необычайной ласковостью предложила Никите поесть. Всегда голодный ребенок набросился на еду, но, ощутив жжение в гортани, оставил пищу и стал жадно пить воду, это и спасло его от верной гибели. Возвращаясь с тяжелых сельских работ, Мина часто заставал сына избитым до крови, голодным, продрогшим. Усмирить жену он не мог, и видеть сына в таком состоянии было тяжело.

Тогда, как пишет Шушерин, «по желанию Никитину, паче же по Божию смотрению, отец вдаде его научению грамоте Божественного Писания». Никита неожиданно проявил большие способности, старание и быстро научился «святых книг прочи-танию». Окончив начальное обучение, он вернулся домой, стал помогать отцу по хозяйству, но скоро заметил, что забывает изученное. Тогда он решился оставить дом, отца, хозяйство и тайком бежать в монастырь «ради научения Божественного Писания». И бежал в Макарьев Желтоводский монастырь близ Нижнего Новгорода, где стал послушником…

Там обнаружилось одно из важнейших свойств души будущего Патриарха: Божественные истины бытия, постигаемые через духовные знания и подвижническую жизнь, явились тем сокровищем, к которому паче всего устремилось его сердце (Мф. 6, 21). Интересно отметить, что это стремление ускоряется в своем проявлении тяжелыми страданиями от жестокости в детстве. Злоба человеческая оказала и еще одно важное влияние на характер будущего святителя: она заставила Никиту более всего ценить в отношениях с близкими людьми противоположные качества — искреннюю любовь, подлинную и верную дружбу. Он действительно, как показывает его дальнейшая жизнь, более всего ценил именно это, причем настолько, что никаких иных отношений вообще не признавал.

В монастыре послушнику Никите назначили клиросное послушание. Не оставлял он и «непрестанного прилежания» к чтению Божественного Писания. После пережи-

____________

* Эпитафиями в настоящем очерке служат строки из стихов XVII в., вырезанных на камне в Новоиерусалимском монастыре.

того дома строгая монастырская жизнь не казалась ему тяжелой, и он охотно прилагал труды к трудам. «Видя своя детская лета, в них же обыкл есть сон крепок быти», Никита в летнее время ложился спать на колокольне у благовестного колокола, чтобы не проспать начала раннего богослужения. В нем начал пробуждаться истинный подвижник, хотя монашеского пострига он еще не принял.

В это время с ним случились два странных происшествия. Об одном из них повествуется в «Житии Илариона, митрополита Суздальского»³, о другом — в этом же Житии и в «Известии» Шушерина.

Неподалеку от монастыря, в селе Кириково, жил некий учительный и благочестивый священник Анания, к которому Никита любил ходить для духовных бесед и наставлений. Однажды он попросил о. Ананию подарить ему рясу. Тот ответил: «Юноша избранный, не прогневайся на меня; ты по благодати Духа Святаго будешь носить рясы лучше этой; будешь ты в великом чине Патриархом». В другой раз Никита со сверстниками-послушниками попал в дом некоего гадателя-мордвина (по Шушерину — татарина), и, гадая о Никите, тот в сильном волнении объявил: «Царь будешь или Патриарх» (по Шушерину — «будешь Государь великий Царству Российскому»). Такие предсказания должны были бы сильно возбудить тщеславные мечты у одаренного юноши, уже вступившего на путь иночества, но он не был подвержен любоначалию. Произошло обратное: он не придал им никакого значения. И обнаружилось это в событии неожиданном, резко нарушившем такое, казалось бы, определившееся течение жизни.

Обманом вызванный из монастыря в родное село, Никита пережил смерть отца и любимой бабушки и, поддавшись «от сродник многих советом и прошением», женился… Женитьба не пресекла духовного подвига Никиты. Стремление к Царству Божию по-прежнему осталось главным для него, так что и женатый он не мог жить вне храма и богослужения. Сначала Никита становится псаломщиком в одном из сёл в родных местах, а затем — священником в этом же приходе.

Скоро он с семьей переселяется в Москву. Историки — митрополит Макарий (Булгаков) и С. М. Соловьев пишут, что о. Никиту как незаурядного священника заметили столичные купцы и взяли с собой в Москву. Но Шушерин ничего не говорит об этих купцах, зато сообщает, что в Москве у Никиты были родственники ⁴. Не кажется безосновательным предположение, что в Москву Никиту потянуло всё то же желание углубления и совершенства духовных знаний и опыта. В этом отношении столица, конечно, давала одаренному священнику очень большие возможности. И если судить по времени пребывания в Москве (не менее семи лет, а то и более) — он в полной мере ими воспользовался. Но в то же время Москва-столица открывала с особой отчетливостию и все соблазны и пороки мира сего. Здесь окончательно решался для Никиты вопрос о его отношении к миру, определялся дальнейший жизненный путь. Священник Никита сделал твердый выбор: «зря мира сего суету и непостоянство», он решил навсегда оставить мир. Этому способствовали и семейные обстоятельства. За десять лет совместной жизни супруги имели троих детей, но они умерли один за другим в младенческом возрасте. Казалось, что отнятием детей Господь не благословляет их супружество. Возможно, вспомнилось, что женитьба Никиты произошла как бы в нарушение того сердечного обета о монашестве, который он носил в себе, когда был послушником. Однако, с промыслительной точки зрения, семейная жизнь не была для будущего Патриарха случайностью. Она дала ему возможность всесторонне изучить жизнь и нравы современного общества, познать действительное положение людей. Много лет спустя Павел Алеппскин напишет о том, что Патриарх Никон потому так хорошо разбирается в государственных и мирских делах, что сам был женат и жил мирской жизнью.

Никита стал уговаривать жену принять монашество. С Божией помощью это удалось, и она, «восхотев Богу паче, нежели миру работати», ушла в московский Алексеевский девичий монастырь⁵, а о. Никита, «желая ко спасению обрести путь удобный», отправился на край света — на Белое море, в Анзерский скит Соловецкого монастыря.

Если бы действительным стремлением души о. Никиты было не духовное восхождение к Богу, а, скажем, продвижение по иерархической лестнице, он не ушел бы к Полярному кругу, а постригся в монашество скорей всего в столице… Отметим эту исключительную цельность натуры подвижника в его стремлении к Горнему миру: она многое объяснит в последующей жизни Патриарха.

Отцу Никите был примерно тридцать один год, когда в Анзерском скиту он принял монашеский постриг от преподобного Елеазара (†1656; память 13 января), получив имя Никон, в честь преподобномученика Никона епископа (память 23 марта). Началась его новая жизнь. Анзерский скит расположен на небольшом острове Белого моря, в 20-ти верстах от Соловецкого монастыря. Скудная растительность, очень

короткое лето, лютые холода зимой, полярная ночь, бесконечное море, ветры и волны… Правило монашеского жития было очень строгим. Келлии иноков располагались на расстоянии двух поприщ (трех километров) одна от другой и на таком же расстоянии от соборной церкви. В каждой келлии жил только один монах. Братия не виделись друг с другом целую неделю, сходились в субботний вечер в церковь, служили вечерню, повечерие, утреню, стихослоьилн все 20 кафизм, после 10-ти кафизм читали толковое воскресное Евангелие и так проводили в непрерывном бдении всю ночь до утра. С началом дня они, не расходясь, служили литургию, а потом прощались, давая друг другу братское целование, прося молитв, и возвращались в келлии в полное одиночество снова на всю седмицу. Пищей монахов была в основном мука, в небольшом количестве жертвуемая из государственных запасов, случайная милостыня рыболовов и те немногие овощи и ягоды, которые успевали вырасти летом на острове.

С благословения старца Елеазара иеромонах Никон предался особым подвигам поста, молитвы и воздержания. Помимо положенных молитвословий вечерни, утрени, кафизм, канонов, утренних и вечерних молитв, Никон в каждое «дненоществие» прочитывал всю Псалтырь и совершал по тысяче земных поклонов с Молитвой Иисусовой, до крайности сокращая время сна. Притом он нес иерейское послушание в церкви скита. В этих условиях Никону пришлось лицом к лицу столкнуться с тем, с чем сталкивались все истинные аскеты и подвижники благочестия. Духовные подвиги его оказались нестерпимы для врага человеческого спасения и выманили демонские силы на открытое противоборство. Как повествует Шушерин, когда Никон решался отдохнуть немного от трудов своих, «тогда абие нечистии дуси приходяще к нему в кел-лию. его давляху и иныя пакости и страшилища многообразными своими мечты дея-ху, и, от труда ему почити не даяху». Страдая от таких напастей, Никон стал читать еще и молитвы от обуревания злыми духами и каждый день совершать водоосвящение, окропляя святой водой свою келлию. Напасти прекратились. Но главное, — Никон вышел победителем в борьбе со страхом перед силами зла. Так в трудах, подвигах, молчании и молитвенном общении с Богом прошло почти три года.

Однажды старец Елеазар собрался в Москву за милостыней на постройку каменной церкви в ските и взял с собой иеромонаха Никона, на которого, следовательно, особенно полагался. Никон оправдал доверие преподобного. Они побывали в Москве у «многих благородных и благочестивых» людей, били челом самому государю Михаилу Федоровичу и, собрав около пятисот рублей (по тем временам сумма, достаточная для постройки храма), вернулись в Анзер.

Но здесь Никона подстерегало неожиданное искушение. Из самых благих побуждений (чтобы разбойники, узнав о деньгах, не перебили братию) Никон стал предлагать Елеазару или поскорее начать строительство, или отдать деньги на сохранение за надежные стены Соловецкого монастыря. Старцу эти предложения были не по душе, и он стал гневаться на Никона. Никон скорбел, старался достичь примирения, но не смог и решил покинуть скит. Трудно теперь в точности выяснить, что все-таки произошло. Невероятно, чтобы утверждающий себя в строгом иноческом послушании Никон дерзнул как-нибудь оскорбить старца, от которого принял постриг. Невероятно также, чтобы святой Елеазар всерьез возненавидел своего пострижеини-ка за доброе желание обезопасить обитель или не смог по-отечески простить ему даже грубость, если таковая и была допущена. Может быть, Елеазар, как наставник монахов, счел неполезным для подвижника столь живой интерес к вещам, не касающимся его духовного подвига. Как бы там ни было, но Никон воспринял эту перемену отношения к себе настоятеля как пресечение прежней любви между ними и, после безуспешных попыток восстановить ее, решил уйти.

«Если нельзя быть в любви и согласии, то нельзя быть вместе вообще» — вот формула действий Никона. Сделавшись Патриархом, Никон немало благотворил преподобному Елеазару и Анзерскому скиту. Значит, он не таил обиды на старца.

Отправляясь в лодке на материк, Никон едва не утонул во время бури, дав обет построить монастырь на Кийском острове Онежской губы, куда лодку его прибило волнами, что впоследствии и исполнил.

С большими трудностями он затем добрался до Кожеозерской пустыни, где его приняли в число братии. Поначалу Никон служил в монастырской церкви, но скоро, «сжалившися о уединенном пустынном житии», умолил настоятеля и братию отпустить его на одинокий остров посреди озера, где и начал жить «чином Анзерския пустыни». Помимо молитвенных подвигов, деланием Никона на этом острове была ловля рыбы для братии. Тем временем почил в Бозе престарелый игумен Кожеозерской обители. Братия, видевше «от Бога одаренный разум» и «добродетельное житие» иеромонаха Никона, стали просить его быть им игуменом. Он отказался. Братия просили еще и еще, и Никон отказывался. И лишь «по многом отрицании», видя

что монахи не устают просить, он, не желая «презрети» «многаго их прилежнаго прошения», согласился. Во игумена Кожеозерской пустыни Никон был поставлен в Новгороде митрополитом Новгородским и Великолуцким Аффонием в 1643 г.⁶ Воротясь в обитель, он продолжал жить строго и просто, по-прежнему занимался рыбной ловлей и любил сам готовить рыбу и угощать ею братию. В 1646 г. монастырские нужды (скорее всего — сбор пожертвований) заставили его отправиться в Москву. Вряд ли он думал, что отправляется к вершинам своей славы и власти.

ВОЗВЫШЕНИЕ

«О благочестии истинный бысть ревнитель».

(Монастырский летописец)

Прибыв в Москву, игумен Никон представился царю. По обычаю тех времен, каждый приезжавший в столицу настоятель монастыря обязан был представляться государю. Но в этот период молодой Алексей Михайлович и его духовник протоиерей Кремлевского Благовещенского собора Стефан Вонифатьев с особой пристальностью всматривались в каждого приезжающего. Они искали таких духовных лиц, которые смогли бы стать союзниками в задуманном ими великом деле очень важных церковных преобразований, имевших далеко идущие политические цели.

Алексей Михайлович рос и воспитывался под двойным влиянием: дядьки своего боярина Бориса Ивановича Морозова и духовника о. Стефана. Морозов — опытный царедворец и плут — знакомил молодого Алексея с мирской стороной жизни, а о. Стефан стремился воспитать царя в духе строгого православного благочестия, чему очень помогал весь жизненный уклад тогдашнего русского общества, так что влияние о. Стефана оказалось особенно сильным⁷. Алексей Михайлович вырос искренне верующим человеком. Он не мыслил себя вне церковной жизни, близко к сердцу принимал все ее события и дела, очень любил богослужение, в совершенстве знал Устав, сам читал и пел на клиросе, любил зажигать лампады в церкви, постился всегда строго по Типикону⁸. Алексей Михайлович очень почитал церковную иерархию, и авторитет духовного лица, особенно если его отличала и подлинная святость личной жизни, был для царя непререкаем. Не без умысла духовник читал ему сочинения Феодора Студита и Житие Иоанна Златоуста — людей, страдавших от нечестия царей и боровшихся против этого нечестия⁹. Однако при всем том Алексей Михайлович был обычным человеком, и свойственная человеческой природе поврежденность нередко обнаруживалась в таких его поступках и словах, которые показывали, что влияние Морозова и вообще страстей мира сего не проходило для него бесследно ¹⁰. Это не мешало ему считать себя глубоко православным христианином и потому полагать главной задачей царя хранение и укрепление веры, церковности и благочестия в народе. По его словам, православный государь должен «не о царском токмо пещися», но прежде всего о том, «еже есть мир церквем, и здраву веру крепко соблюдати и хранити нам: егда бо сия в нас в целости снабдятся, тогда нам вся благая стояния от Бога бывают: мир и умножение плодов и врагов одоление и прочия вещи вся добре устроятися имуть»¹¹. Иными словами,— если царь не будет прежде всего заботиться о делах веры и Церкви, то пострадают все государственные дела и благосостояние народа, вверенного ему Богом.

К этим общим воззрениям на задачи царской власти присоединялась у Алексея Михайловича еще и твердая убежденность в том, что он, русский царь, является единственной в мире опорой Православия, законным наследником и продолжателем дела великих византийских императоров. Поэтому он должен всячески заботиться о православных народах, томящихся под турецким игом, о Вселенских Патриархах, вообще о Вселенской Церкви и при возможности обязан постараться освободить православный Восток от турок, присоединив его к своей державе. Эти идеи усиленно внушались ему русским и особенно греческим духовенством. Царь вполне усвоил их и даже просил прислать ему с Афона Судебник и Чиновник «всему царскому чину прежних благочестивых греческих царей» ^12. Он готовился занять их трон. Это было не праздным мечтательством юного царя. Государственная дипломатия, тайные службы всерьез работали в восточном направлении, подготовляя и разведывая возможности присоединения к России Греции и других земель, населенных православными народами. Алексей Михайлович не раз позволял себе высказываться в том смысле, что он должен стать освободителем православного Востока. Павел Алеппский передает такие его слова: «Со времен моих дедов и отцов к нам не перестают приходить Патриархи, монахи и бедняки, стеная от обид, злобы и притеснения своих поработителей, гонимые великой нуждой и жестокими утеснениями. Посему я боюсь, что Всевышний взыщет с меня за них, и я принял на себя обязательство, что, если Богу будет угодно, я принесу в жертву свое войско, казну и даже кровь свою для их избавления» ¹³.

Это была заманчивая идея единой православной монархии с Россией и русским царем во главе. Идея имела свою предысторию, но что касается Алексея Михайловича, то в его сознании она оформилась в особенности под влиянием духовника Стефана Вонифатьева. Однако, чтобы претендовать на роль царя восточных православных народов, русский царь должен был возыметь с ними прежде всего полное религиозное единство, показать и подчеркнуть свое совершенное согласие с Церквами Востока. Но здесь открывались немалые трудности. Греческие иерархи, приезжавшие в Россию, постоянно отмечали различные расхождения русских церковных чинов и обрядов с греческой богослужебной практикой. Указывалось на это и до правления Алексея Михайловича, и при нем. Духовник о. Стефан убедил Алексея Михайловича в необходимости исправить русское богослужение и обычаи так, чтобы привести их в совершенное соответствие с греческими ¹⁴. Но такой шаг встретил бы сильное противодействие со стороны тех, кто придерживался довольно распространенного тогда мнения, что только в России сохранилось подлинное благочестие и правая вера, а у греков все это «испроказилось» ¹⁵. Вот почему о. Стефан и Алексей Михайлович собирали вокруг себя способных и сильных единомышленников, искали человека, могущего осуществить нелегкое и опасное дело церковных преобразований. Теперь можно себе представить приблизительно, под каким углом зрения смотрел царь на представленного ему Кожеозерского игумена Никона.

Алексею Михайловичу в 1646 г. было всего 17 лет. Год назад он лишился отца и матери. Характер у него был в общем добрый, мягкий (подчас даже до боязливости), но в то же время упрямый, деятельный и живой, и была в нем унаследованная от отца способность сильно привязываться к людям, которые полюбились.

Перед молодым царем предстал человек поразительный, словно вырубленный из северного камня. От Никона изливалась могучая и добрая духовная сила, способная легко покорять сердца людей. Основными чертами и слагаемыми этой мощи являлись глубокая молитвенность, большой жизненный опыт, многолетний аскетический подвиг в самых суровых условиях, цельность души в ее стремлении к Богу, отрешенность от земных страстей, порождающая спокойную внутреннюю независимость, поразительная прямота и честность (Никон никогда не умел хитрить). К этому еще прибавлялись живой ум, бодрость духа, очень большая начитанность, прекрасное знание Священного Писания, умение вести беседу (даже с царем!) непринужденно, без робости и в то же время с должным почтением. Это было то природное благородство души, которое не редкость в простом верующем русском народе и которое всегда вызывает восхищение. Если еще учесть и внушительную благообразную внешность сильного телом и душой монаха, то можно представить, какое глубокое впечатление произвел игумен Никон на юного царя. Алексей Михайлович буквально влюбился в этого человека («Никон от великаго самодержца зело возлюбися», — пишет Шушерин). Понравился Никон и строгому ревнителю благочестия о. Стефану Вонифатьеву. Решено было поставить Никона архимандритом царского Новоспасского монастыря в Москве.

Алексей Михайлович повелел, чтобы Никон каждую пятницу приезжал к нему во дворец к утрени, после которой государь «желал его беседою наслаждатися». Скоро, однако, эти беседы приобрели неожиданный характер. Люд московский, прознав о близких отношениях Новоспасского архимандрита с царем, живо использовал это обстоятельство. Никону в монастыре, в храме, на улицах люди стали вручать челобитные с прошениями о самых разных нуждах. Здесь были и просьбы о защите от притеснений, жалобы на несправедливость судей, ходатайства о помиловании осужденных, мольбы, сетования — слезы народные. Никон по опыту жизни знал, как трудно, а порой и невозможно бедному человеку найти управу и защиту, прорываясь сквозь взяточничество, неправду и жестокость «дьяков» и «подьячих». Новоспасский архимандрит собирал все эти челобитные и без церемоний выкладывал ворох бумаг перед царем после утренней службы. Алексею Михайловичу ничего не оставалось, как тут же вместе с Никоном разбирать эти бумаги и давать по ним немедленные решения ¹⁶. Никону стало трудно выезжать из монастыря из-за множества ожидавшего его народа. Его авторитет в глазах царя чрезвычайно вырос. Теперь царь приглашал его не только по пятницам, а по каждому удобному случаю. Никон сделался, по выражению Алексея Михайловича, его «собинным (особым) другом». Глубокая личная привязанность этих двух людей возрастала с каждым днем.

Но еще более полюбил архимандрита угнетаемый и притесняемый народ. Молва о Никоне как о заступнике людей распространилась далеко за пределы Москвы и

Святейший Никон,

Патриарх Московский и всея Руси

положила начало тому глубокому почитанию Никона в народе, с которым мы встречаемся не раз в дальнейшей судьбе Патриарха. Однако такое поведение человека, близкого к царю, не могло не восстановить против Никона многих царских бояр и князей. В свою очередь, и Никон не мог не занять враждебную позицию по отношению к высшему сословию. Выходец из народа и строгий аскет, он привык смотреть на сильных мира сего как на людей особенно подверженных страстям, а неожиданная близость к государю давала ему возможность проявить вполне свое презрение к подобной бездуховности. Правда, это обнаружилось не сразу. Поначалу только закладывалась основа будущего конфликта между Никоном и знатью; и следует подчеркнуть, что это начало положено искренним заступничеством Никона за народ (через головы и в обход боярско-княжеской верхушки).

Став архимандритом, Никон принялся заново перестраивать Новоспасский монастырь. Это был первый опыт будущего Патриарха в строительном искусстве и, надо сказать, весьма удачный. Никон выстроил на месте обветшавшей церкви новый величественный храм, воздвиг новые келлии и окружную монастырскую стену с башнями )^17. Получился прекрасный архитектурный комплекс, отличавшийся монументальностью и красотой. Знаменитый Павел Алеппский, архидиакон Антиохийского Патриарха Макария, посетив Новоспасский монастырь в 1655 г., записал: «Великая церковь (собор) выстроена Патриархом Никоном в бытность его архимандритом этого монастыря. Она благолепная, красивая, душу веселящая; мы не находим в этом городе (Москве) подобную ей по возвышенности и радующему сердце виду» ¹⁸. В архитектуре этого собора впервые выявились художественные вкусы Никона — он любил монументальность, размах и православные традиции русского зодчества. Со свойственной ему пытливостью ума и основательностью Никон вникал во все процессы строительных работ. Здесь он, без сомнения, учился строительному искусству, осваивая всё— от составления и чтения чертежей до хитростей каменной кладки. Документы, относящиеся к дальнейшим его постройкам — Иверскому, Крестному, Новоиерусалимскому монастырям, обнаруживают в Никоне подлинного специалиста, до тонкостей знающего все строительное дело. Зодчество оказалось не побочным увлечением Никона. Со временем оно станет главным в его жизни и деятельности.

В Москве у Никона началась очень напряженная жизнь. Богослужение, молитва, монастырские дела отнимали большую часть суток. А ему еще нужно было встречаться с царем, многими людьми, читать и заниматься. Никон открывал для себя новые духовные горизонты, вынужден был думать о больших общецерковных проблемах. На фоне общего очень высокого благочестия русского народа особенно отчетливо стали выделяться в то время некоторые отрицательные явления церковной жизни. Расшаталась нравственность народа и духовенства, после Смутного времени заметно понизился уровень образованности священнослужителей, расстроилось богослужение, в котором тщетно пытались достичь единства, давно прекратилась живая церковная проповедь, а службы в храмах утратили учительный характер. Для сокращения службы читали и пели одновременно в три-четыре, а то и в пять-шесть голосов, чтобы таким образом в краткий срок исполнить всё, что предписывалось Уставом. Например, на утрени могли одновременно читать шестопсалмие, кафизмы, каноны, на фоне этой многоголосицы диакон одну за другой возглашал ектений и т. д. Стоящим в церкви при всем желании невозможно было ничего понять; служба теряла структуру и последовательность. Так называемое «хомовое» пение нелепыми ударениями, добавлением лишних гласных к словам коверкало священные тексты, превращая их в бессмыслицу. В русские богослужебные книги вкралось множество ошибок и описок. В некоторые обряды проникли серьезные искажения. В народе процветали самые грубые суеверия, возрождались языческие обычаи.

Борьбу с подобными отрицательными явлениями Церковь вела давно. В ближайшее к Никону время Патриарх Филарет возобновил и оживил дело церковного книгопечатания, пытался устроить греческую школу при своем дворе, организовал дело переводов с греческого на русский, а что особенно примечательно — стал широко привлекать греческую ученость к делу исправления русских обрядов и книг¹⁹. Сам Патриарх Филарет был ставленником Иерусалимского Патриарха Феофана и глубоко чтил авторитет Восточной Церкви. По внушению Феофана, Филарет упразднил у нас обычай преподносить мирянам Святое Причастие троекратно (во образ Святой Троицы) и установил единократное причащение. Также по настоянию Иерусалимского Патриарха был оправдан архимандрит Троице-Сергиевой Лавры Дионисий, пострадавший за исправление русских богослужебных книг по греческим, в частности за исправление в русском Требнике чина Великого освящения воды. В соответствующей молитве у нас читалось: «Освяти воду сию Духом Святым и огнем». Слова «и огнем» были исключены Дионисием ,как неправильные. За это его осудили как еретика. Но Патриарх Феофан убедил русских, что здесь действительно ошибка. Агиограф Диони-

161

сия между прочим замечает: «Дивный, Патриарх Феофан учинил многи сыны Православия греческие книги писать и глаголать, и философство греческих книг до конца научил ведать»²⁰. Не прекращавшееся никогда братское общение Русской Церкви с четырьмя Вселенскими Патриархатами при Филарете приобрело особое значение. В Москве постоянно жили несколько греческих иерархов, множество монахов и старцев, некоторые восточные архиереи становились русскими епархиальными епископами (Нектарий, Арсений). Патриарх Филарет в 1632 г. просил Константинопольского Патриарха Кирилла Лукариса прислать хорошего православного учителя для обучения «малых ребят» греческому языку и для перевода книг на русский. С этой целью остался в Москве протосингел Александрийского Патриарха Иосиф²¹. Кончина Патриарха Филарета в 1633 г. прервала его начинания. Но они ясно показывали, что Русская Церковь прочно стала на путь единения с Восточной Церковью, приведения русской литургики в соответствие с греческой.

Такая перемена в отношении к греческому Православию не привела тогда к потрясениям и расколам, хотя противников подобной линии в России было много. Об отношениях с греческой Церковью спорили еще в XVI в. Нил Сорский, Максим Грек, Курбский и др. полагали, что Русская Церковь во всем должна подчиняться греческой. Они даже отказывались признавать святыми Митрополита Иону и тех, кто был канонизован после учреждения автокефалии Русской Церкви. Против этой партии выступила группировка Иосифа Волоцкого. Признавая Митрополита Иону святым, преподобный Иосиф выразил идеи своей партии в словах «Просветителя»: «Русская земля ныне благочестием всех одоле». Эта позиция как будто согласовывалась с широко принятой в России идеей старца Филофея о Москве как о «Третьем Риме» и о России как наследнице погибшей за отступление от благочестия Великой Римской империи (Византии). Мнения Иосифа — Филофея в русском обществе победили, самостоятельность нашей Церкви была признана законной, особенно после учреждения Патриаршества. На греков многие стали смотреть как на отступников от настоящего благочестия. Мнения эти так прочно укоренились в русском духовенстве, что всякая иная точка зрения считалась отступлением от Православия, чуть ли не ересью. Таких взглядов держался поначалу и Никон. Вряд ли можно сомневаться в справедливости слов И. Неронова, впоследствии говорившего Никону: «Мы прежде сего у тебя же слыхали, что многажды ты говаривал нам: «гречане-де и Малыя России потеряли веру и крепости и добрых нравов нет у них, покой-де и честь тех прельстила, и своим-де нравом работают, а постоянства в них не объявилося и благочестия нимало». Неронов говорит об этом в связи с тем, что Никон потом начал «иноземцев (греков) законоположения хвалить и обычаи тех принимать» и называть греков «благоверными и благочестивыми родителями»^22.

Но одно дело — духовно-нравственное состояние современных Никону греков, другое — богатейшее богословское и литургическое наследие Вселенской греческой Церкви! Разности этой не могли понять многие на Руси, но в целом Русская Церковь поняла. Понял и Никон.

Была своя правда и неправда и в позиции сторонников «Третьего Рима», и в позиции заволжских старцев. Время отсеяло неправды и оставило истину. С падением Византии Россия действительно становилась единственной православной мировой державой — Третьим Римом. И действительно, при этом русское благочестие, несмотря на все отрицательные явления церковной жизни, было достойно всяческого восхищения. Но Русь приняла Православие от греков, так сказать, «в готовом виде». Богословские формулы, литургика Православия были выстраданы Византийской Церковью в процессе тысячелетнего богословско-литургического творчества, острейшей борьбы с множеством ересей. Вот этого богословско-литургического творчества Русь не знала. Это не означает, что церковная жизнь в России была чем-то окостеневшим, лишенным жизненного развития. Нет, наполняемая изнутри благочестием и живой верой, она развивалась; на протяжении веков складывались особые русские церковные обычаи, не противоречившие Уставу, возникали новые праздники, самобытные черты символики и обрядности. Но это был, хотя и не совсем, но в значительной мере стихийный или, лучше сказать, непреднамеренный, естественный процесс. II когда выяснилось, что вместе с этими добрыми и бесспорно благочестивыми чертами русской церковной жизни в нее вкрались нелепости, ошибки, явно противоречившие Уставу и духу Церкви, или обычаи спорные, не получающие единодушного признания, то обнаружилось, что установить верное и отбросить неверное в России очень трудно. «Своим» не верили. Даже соборного определения большинством голосов («за» или «против») для русских людей было недостаточно. Требовался авторитетный беспристрастный богословский разбор, опирающийся на богатство святоотеческого учения и опыта Вселенской Церкви.

Арбитром в таких спорах могла быть только греческая ученость. Таким образом,говоря упрощенно, если Русь превосходила Восток благочестием, то он, в свою очередь, превосходил ее богословской ученостью. Сложилась прекрасная основа плодотворного общения и взаимообогащения! Русь, впрочем, и по достижении полной церковной самостоятельности не мыслила себя никогда в отрыве от Вселенской Православной Церкви. Это означало бы раскольническую позицию, а раскола Русь чуждалась как самого страшного греха. Но в XVII в. к тому же положение «Третьего Рима» всё чаще стало восприниматься не как основание для превозношения, а как ответственность за судьбу «Рима Второго» — всех древних православных народов, о чем уже было сказано. В этой стадии своего развития идея «Третьего Рима» органически слилась с идеей о необходимости полного церковного единения с православным Востоком, признания учительного авторитета Греческой Церкви, прежде всего — авторитета четырех Вселенских Патриархов в вопросах вероучительных, канонических, литургических. Такая позиция обнаруживала и подчеркивала верность России Вселенскому Православию и чрезвычайно увеличивала духовный авторитет России на. православном Востоке.

Так нашли свой исторический синтез и примирение взгляды на Греческую Церковь Иосифа Волоцкого и Нила Сорского, сторонников и противников идеи «Третьего Рима».

Таким образом, стремление царской власти к религиозному единству с православным Востоком, носившее преимущественно политический характер, целиком совпало с насущными духовными потребностями. Русской Церкви. Политическое и духовное, государственное и церковное оказались в неразрывном единстве. Необходимость церковных преобразований стала особенно острой, важнейшей задачей для русского общества.

27 января 1649 г. в Москву прибыл Иерусалимский Патриарх Паисий, который на первом же приеме у государя заявил при всех: «Пресвятая Троица… да умножит Вас превыше всех царей… благополучно сподобит Вас восприяти Вам превысочайший престол великого царя Константина, прадеда Вашего, да освободит народ благочестивых и православных христиан от нечестивых рук… да будеши новый Моисей, да освободиши нас от пленения, якоже он освободил сынов израилевых от фараоновых рук…» ²³.

Как бы в ответ на подобные заявления, от царского двора в русское общество шли мысли, достаточно выраженные в печатавшихся книгах. Кириллова книга, изданная при Патриархе Иосифе, утверждала, что четыре Вселенских Патриарха «право и неизменно веру, данную им от святых Апостолов, и их учеников, и седьми Вселенских Соборов, ни в чем не нарушаюше, ни отлагая, проповедали и проповедают, держали и держат»²⁴. «Книга о вере» (1649 г.) высказывалась еще более определенно: «Святая Восточная в грецех обретенная Церковь правым царским путем… ни напраг во, ни налево с пути не совращаяся и Горнему Иерусалиму сыны своя препровождает… и ни в чесом установления Спасителя своего и блаженных Его учеников, и. святых отец предания, и седми Вселенских Соборов, Духом Святым собранных. Устав не нарушает, не отменяет, и в малейшей части не отступает… аще телесную чувственную, от телесного и чувственного врага неволю терпит, но веру истинную и совесть свою чисту и нескверну… сохраняет. Ничесожь бо турци от веры и от церковных чинов отымают, точию дань грошовую от греков приемлют… И якоже люди Божии, егда в работе египетстей были, веры не отпадоша, и первые христиане, в триста лет в тяжкой неволе будучи, веры не погубиша; тем же образом и нынешнее время в неволе турецкой христиане веру православную целу соблюдают… да заградятся всякая уста глаголющих неправду… на смиренных греков… Русийскому народу Патриарха Вселенского, Архиепископа Константинопольского, слушати и ему подлежати и повиноватися в справах и в науце духовной есть польза, и приобретение велие, спасительное и вечное»²⁵.

С благословения Патриарха Иосифа были изданы «Шестоднев», «Учительное Евангелие», «Кормчая», в которых говорилось, что они исправлены по греческим книгам и указанию греческих святителей и по книгам «острожския печати», т. е. южнорусским ²⁶.

В 1649 г. в Россию с Украины по вызову властей приехали Арсений Сатановский, Дамаскин Птицкий, Епифаний Славинецкий, устраивая обучение русских людей языкам и наукам, занимаясь исправлением русских книг по греческим, переводами с греческого и собственными сочинениями. С такой же целью боярин Федор Михайлович Ртищев в 1649 г. создает под Москвой Андреевский монастырь, населяя его учеными малороссийскими монахами (до 30 человек), приглашает 12 киевских певчих, которые заводят в Москве пение по киевским распевам, обучая тому же и русских хористов. Кроме того, Ртищев отправляет нескольких молодых москвичей на учебу в Киев²⁷. В Россию приезжает множество восточного и киевского духовенства.

163

Дело исправления русских книг и обрядов в пользу греческих идет полным ходом задолго до того, как Никон становится Патриархом. Для большего успеха этого дела в 1649 г. на Восток посылается старец Троице-Сергиевой Лавры Арсений Суханов с целью сбора древних книг и рукописей.

В 1652 г., еще при жизни Патриарха Иосифа, им самим было сделано распоряжение поминать на многолетиях по всем церквам четырех восточных Патриархов²⁸, что означало публичное признание единства Русской Церкви с Восточной Церковью и признание греческих Патриархов православными. Отсюда с неизбежностью следовал вывод, что их авторитет в вопросах церковной жизни не подлежит сомнению.

Параллельно с этим идет дело общего оздоровления церковной и духовно-нравственной жизни России. При содействии о. Стефана и царя на архиерейские кафедры и видные протоиерейские места поставляются примерные и деятельные пастыри, стремящиеся к водворению подлинного благочестия во всех областях жизни, а наипаче — в богослужении. Возрождается живая устная проповедь, отменяется хомовое пение, упраздняется не без борьбы многогласие²⁹. Алексей Михайлович и о. Стефан приобщили к себе плеяду людей, составивших, по выражению проф. И. Ф. Каптерева, «кружок ревнителей благочестия». В него входили боярин Федор Михайлович Ртищев и его сестра Анна, много сделавшие для привлечения южнорусской, киевской учености в церковную жизнь России, и ряд духовных лиц: протоиерей московского Казанского храма Иоанн Неронов — деятельный проповедник, имевший большой успех в обществе, протоиерей Аввакум, поставленный настоятелем собора в г. Юрьевце-Польском, протоиерей Даниил из Костромы, протоиерей Логгин из Мурома и другие. Эти люди пользовались расположением царя и большим влиянием в обществе. Они постоянно участвовали в решении важных церковных дел, свободно входили к Патриарху, предлагая ему свои советы и пожелания, писали обличительные и нравоучительные письма архиереям. Дом Федора Ртищева сделался центром, где все ревнители благочестия часто встречались друг с другом, спорили, делились мнениями, где можно было, не боясь, говорить всё, что на душе.

В этот же дом, в атмосферу этих споров и деяний вошел и архимандрит Никон, быстро сделавшийся одним из самых видных и авторитетных ревнителей. Все они стояли за улучшение духовной и церковной жизни, но в отношении к авторитету греческой Церкви резко разделялись на две группы. Ртищев и его сестра придерживались взглядов царя и о. Стефана о необходимости единения с греческой Церковью и обращения с этой целью к греческой учености. Неронов, Аввакум, Даниил, Логгин, напротив, полагали, что для улучшения церковной и духовной жизни в России достаточно лишь исправления нравов, отмены многоголосия, введения живой проповеди и некоторых книжных исправлений по древним русским же книгам и рукописям. Греческую православную ученость и практику тогдашней Греческой Церкви они решительно отвергали на том единственном основании, что современные греки представлялись им крайне неблагочестивыми людьми (много едят, нет у них смирения, неправильно или небрежно крестятся и т. д.). По мнению этой части ревнителей, не русские отступили от древних обрядов, а греки, и оттого образовалось несогласие в книгах и церковной практике между Русской и Восточной греческой Церквами. Исключение здесь представлял один Неронов, который все же признавал авторитет Вселенских Патриархов и допускал возможность исправления греческими учеными наших книг, но только после тщательного испытания этих греков на благочестие.

По своим прежним представлениям будущий Патриарх Никон поначалу примыкал к этой части ревнителей. Однако, встретившись с противоположными точками зрения, он в силу своей врожденной пытливости и стремления разбираться во всем до конца дал себе труд вникнуть в суть вопросов поглубже. С огромным вниманием Никон вел беседы с такими людьми, как Иерусалимский Патриарх Паисий (бывший в Москве в 1649 г.), митрополит Назаретский Гавриил (прибывший в Москву в 1650 г. по поручению Паисия специально для убеждения Никона), митрополит Нав-пакта и Арты Гавриил Власий, посланный в Россию с единственной миссией убедить русских в православности и учености греков, киевские ученые монахи, особенно Епи-фаний Славинецкий ³⁰.

Общение с этими людьми решило идейный выбор Никона. Он стал склоняться к признанию авторитета Греческой Церкви. Патриарх Паисий после беседы с Никоном направил через Посольский приказ письмо государю, в котором писал: «…в прошлые дни говорил есми со преподобным архимандритом Спасским Никоном, и полюбилась мне беседа его; и он есть муж благоговейный и досуж (т. е. в данном случае — любящий проводить досуг в серьезных духовных беседах.— Прот. Л.) и верный царствия вашего; прошу, да будет иметь повольно приходити к нам и беседовати по досугу, без запрещения великого вашего царствия»³¹. Запрещения, очевидно, не последовало. Алексей Михайлович был явно рад тому, что беседа его «собинного друга»

164

«полюбилась» Иерусалимскому Патриарху. Это утверждало царя и о. Стефана в правильности их оценки Никона.

По словам самого Никона, Патриарх Паисий в этих беседах «зазирал» его «за разные церковные вины» и в том числе за неправильное двуперстное крестное знамение, настаивая на троеперстии ³².

Таким образом, уже в 1649 г., в конце своего настоятельства в Новоспасском монастыре, Никон понял указанный выше характер взаимоотношений России с Греческой Церковью, понял и необходимость церковных преобразований для приведения русской литургической практики в соответствие с греческой, согласился на троеперстие. В противном случае вряд ли, узнав о поставлении Никона в митрополиты, Патриарх Паисий написал бы государю: «Похваляем благодать, что просвети вас Дух Святый и избрали есте такого честного мужа, преподобного инокосвященника и архимандрита господина Никона… и он есть достоин утверждати Церковь Христову и пасти словесныя овцы Христовы».

В 1649 г. по крайней слабости здоровья просил об уходе на покой Новгородский митрополит Аффоний, некогда поставивший Никона во игумена Кожеозерской обители. Единодушным решением царя, его синклита, Патриарха Иосифа, собора архиереев и кружка «ревнителей» на виднейшую в России Новгородскую кафедру был избран архимандрит Никон и 11 марта 1649 г. возведен в сан митрополита. Архиерейскую хиротонию совершил Патриарх Иосиф с митрополитами Варлаамом Ростовским, Серапионом Сарским, архиепископами Маркеллом Вологодским, Моисеем Рязанским, Ионой Тверским и епископом Рафаилом Коломенским³³.

Архиерейский сан не изменил строгого подвижнического образа жизни Никона, придав ему только еще больше сил в деяниях на благо Церкви. Совершая частые богослужения, отличавшиеся чинностью и благолепием, Никон с увлечением проповедовал, что привлекало в храм множество народа (живая проповедь была в те времена еще очень необычным явлением). Он построил в Новгороде митрополичьи палаты, четыре новые богадельни для сирот, испросив им ежегодное царское пособие, в трудные времена старался помогать горожанам, чем мог. В его митрополичьем доме была открыта «погребная» палата, где в период голода ежедневно кормились от ста до трехсот и более человек³⁴. Однако новгородцы не сразу прониклись любовью к новому Владыке. В связи с повышением цен на хлеб в неурожайном 1650 году и попыткой правительства, несмотря на это, вывезти из псково-новгород-ских земель значительные партии хлеба в Швецию в Пскове и Новгороде вспыхнули восстания^35.Митрополит Никон пытался воздействовать на возмутившихся новгородцев проклятием зачинщиков и словом увещания, но это не помогло. Более того, 19 марта толпа ворвалась к Никону на Софийский двор. Митрополита ударили ослопом в грудь, серьезно ранив его, потом били кулаками и, израненного, потащили в земскую избу. От побоев Никон не мог идти и упросил новгородцев отпустить его, так как ему предстояло служить обедню. Его отпустили. Через несколько дней он оправился и продолжал уговаривать возмутившихся прекратить бунт, тайно посылал вести царю о положении дел, заступался за новгородцев, прося одних простить, другим смягчить наказания, и своими осторожными и мудрыми действиями не только способствовал благополучному исходу всего дела, но и избавил от суровых кар множество людей, которые только теперь оценили своего архипастыря. Особым письмом к царю Никон содействовал также тому, что и бунт во Пскове не повлек за собой массовых репрессий и кровопролитий³⁶. Все это привело Алексея Михайловича в подлинное восхищение своим «собинпым другом».

Каждую зиму по вызову царя святитель Никон приезжал в Москву, живя здесь по нескольку месяцев, принимал участие в общецерковных делах. Никон понимал, что должен с великой ответственностью воспользоваться любовью царя во благо Церкви и Родины. В этот период возникло решение перевезти в Успенский собор Кремля мощи трех Московских святителей: первого русского Патриарха Иова — из Старицы, святого Митрополита Филиппа — из Соловецкого монастыря и Патриарха Гермогена — из Чудова монастыря. При этом совершенно особое значение и невиданный характер приобрело перевезение мощей святого Филиппа, за которое взялся сам митрополит Никон. Святитель Филипп, как известно, был убит по приказу царя Ивана Грозного за обличение царских беззаконий и жестокостей. Это было первым и самым серьезным конфликтом между самодержцем и Главой Церкви в России, где проявилось притязание царской власти на безудержное самоуправство и полное отрицание церковного авторитета. Возносимый к вершинам святительской власти, Никон очень серьезно размышлял об отношениях Церкви с самодержавием. Он глубоко почитал Митрополита Филиппа. Его страдание за правду, за должный духовный авторитет Церкви в русском обществе стало для Никона образцом и примером. Теперь было крайне важно, чтобы личная любовь между Никоном и царем сделалась основой проч-

ного единения Церкви и государства и чтобы это было явлено всему русскому народу. Самым удобным случаем для проявления духовного почтения царской власти к церковной могло стать публичное изъявление сыновней любви царя не к Никону, а к пострадавшему святителю Филиппу. Никон отыскал в книгах рассказ о том, как император Феодосии, посылая за мощами святого Иоанна Златоуста, обращался к давно почившему святителю с покаянной грамотой, прося в ней прощение за свою мать, гнавшую святого. По предложению Никона Алексей Михайлович написал в таком же духе послание Митрополиту Филиппу³⁷. В этой грамоте царь приносил покаяние за прадеда своего Ивана Васильевича, признавал его вину в «нерассудности, зависти и несдержанной ярости» и изъявил свое почтение к мученику-митрополиту в таких выражениях: «Преклоняю пред тобою сан мой царский за согрешившаго против тебя, да отпустишь ему согрешение его своим к нам пришествием, и да упразднится поношение, которое лежит на нем, за изгнание тебя. Молю тебя о сем, о священная глава, и преклоняю честь моего царства пред твоими честными мощами, повергаю на умоление тебя всю мою власть…»³⁸. Восстанавливались надлежащие отношения между Церковью и царской властью. В общественном сознании залечивалась рана, почти сто лет не получавшая врачевания.

Никон отправился за мощами Митрополита Филиппа с большой свитой. Он прочел царскую грамоту над его гробом в Соловецком монастыре, вывез мощи на материк и направился с ними в Москву. В это время, 15 апреля 1652 г., в Великий четверг, скончался Патриарх Иосиф. С телом всероссийского святителя Филиппа к столице приближался будущий всероссийский святитель Никон. Избрание его на престол было уже предрешено, по крайней мере, в ближайшем к царю окружении.

НИКОН — ПАТРИАРХ МОСКОВСКИЙ И ВСЕЯ РУИ

«Манием дивным даде ему Бог стражу стада,

Постави его пастыря всего си града,

Архиерея России всей преименита,

Отца Святейша, всем концам знаменита».

(Эпитафия Никону)

Необходимость выбора нового Патриарха очень взволновала «ревнителей благочестия». Сперва они предложили на этот высокий пост духовника царя о. Стефана Вонифатьева. Но Стефан отказался и предложил Никона (ведь именно на Никона возлагал сам о. Стефан особые надежды). Тогда «ревнители», в том числе протоиереи Иоанн Неронов, Аввакум, Лазарь, Даниил и прочие, написали царю и подписали челобитную с просьбой поставить Патриархом митрополита Никона³⁹.

В Москве собрался представительный собор архиереев и духовенства, которому были предложены 12 имен кандидатов в Патриархи, чтобы избрать из них одного — достойнейшего. Собор указал митрополита Никона. 22 июля 1652 г. царь, бояре и духовенство отслужили в Успенском соборе молебен Святой Троице, Богородице (с акафистом), Бесплотным Силам, апостолам, Московским чудотворцам — святителям Петру, Алексию, Ионе и Филиппу. После молебна послали нескольких архиереев и высоких сановников на новгородское подворье, где находился митрополит, с приглашением прибыть в Успенский собор.

Но тут произошло непредвиденное. Никон решительно отказался. За ним посылали несколько раз и всё безуспешно. Наконец, царь распорядился привести святителя против его воли. Растерявшийся Алексей Михайлович и весь собор у раки Митрополита Филиппа начали уговаривать Никона. Он категорически отказывался, ссылаясь на свое неразумие и неспособность к великому служению. В напрасных мольбах прошло так много времени, что стало вполне очевидным, что Никон отнюдь не «смиренничает», а в самом деле с твердой решимостью отрекается от предлагаемой чести. Все планы царя и о. Стефана рушились. Тогда Алексей Михайлович упал на землю и заплакал. За ним повалились архиереи, бояре, народ, плач пошел по всей церкви. Этого святитель Никон не мог выдержать. Вспомнив, что сердце царя, по Писанию, «в руце Божий», он обратился с речью ко всем присутствующим. Никон сказал, что хотя мы и приняли от православной Греции истинную веру, «но на деле не исполняем ни заповедей евангельских, ни правил святых апостолов и святых отцов, ни законов благочестивых царей греческих». «Если вам угодно, чтобы я был у вас Патриархом, — предложил Никон, — дайте мне ваше слово и произнесите обет в этой соборной церкви пред Господом и Спасителем нашим и пред Его Пресвятой Матерью, ангелами и всеми святыми, что вы будете содержать евангельские догматы

166

и соблюдать правила святых апостолов и святых отцов и законы благочестивых царей. Если обещаете слушаться и меня, как вашего главного архипастыря и отца, во всем, что буду возвещать вам о догматах Божиих и о правилах (по С. М. Соловьеву — «и дадите мне Церковь устроить»), в таком случае я, по вашему желанию и прошению, не буду больше отрекаться от великого архиерейства».

Царь, бояре, епископы, духовенство и народ пред Евангелием и иконами принесли обет исполнить всё, что предложил Никон. После этого святитель изрек свое согласие. 25 июля он был посвящен в Патриарха Московского и всея Руси собором архиереев во главе с митрополитом Казанским Корнилием в присутствии царя и множества народа в том же Успенском соборе Кремля ⁴⁰.

Условие всеобщего себе послушания в делах веры, поставленное Никоном. — явление необычное и требует объяснений. Прежде всего, следует вспомнить, что Никон— воспитанник русского монастыря, и его психология — это психология монастырская. Он смотрел на Патриаршество как на игуменство в большом монастыре. А монастырская жизнь — это, главным образом, послушание, подвиг добровольного отречения своей воли в пользу игумена, который вовсе не тиран и властитель (в мирском смысле), а отец, пекущийся о душевном спасении своих чад. Такого послушания себе как отцу и всероссийскому игумену и потребовал Никон. Иначе он не мог и не хотел мыслить своего Патриаршества.

Такой взгляд на вещи имел глубокое основание в жизненном укладе и мировосприятии людей России того времени. В основе русской духовной жизни лежали Священное Писание, Типикон, сочинения отцов Церкви и жития святых. Содержанием этих книг, самим духом традиционного Православия и определялась жизнь всего общества. Любое земное общество человеческое далеко не однородно. В нем всегда есть и отпетые грешники, и люди «половинчатые», подверженные отчасти греху, отчасти добродетелям, и, наконец, — люди святые. Русское общество было достаточно богато явлениями как отрицательного, так и положительного характера. И все же можно говорить о господствующем «духе общества» и судить о нем по тем духовно-нравственным идеалам, которые являются общепризнанными. В народных массах святых людей так же мало, как золота в массах земли, но оттого-то и велика их духовная ценность и притягательная сила примера! Но вопрос о том, кого общество почитает святыми, перед каким образом жизни оно преклоняется? Россия середины XVII в. более всего чтила монахов-подвижников и Христа ради юродивых. Всецелое отречение от страстей и суеты мира сего признавались всеми самым верным и лучшим образом жизни во Христе. Благочестивые русские люди на смертном одре стремились принять монашество и даже великую схиму. Не все могли стать иноками в полном смысле этого слова, но все должны были быть подвижниками,— таково было общее убеждение. Даже люди, погрязшие, казалось бы, в самой глубине грубейших страстей, знали, что они совершают грех, и перед подлинной христианской святостью испытывали истинное благоговение. Павел Алеппский, наблюдавший в это время Россию церковную за богослужением и молитвой, рисует поразительно светлый лик русского Православия, сообщает яркие примеры народного благочестия, необычайнойлюбви народа к Церкви. «Монахи подражают ангелам, а мирские должны подражать монахам» — эти слова Иоанна Лествичника можно считать девизом русского общества середины XVII в. Монашеский в основе своей Устав церковной жизни и службыне знал различий между монастырем и обычным приходом, был одинаково обязателен для всех. Сердечная привязанность русских людей к своей вере и Церкви являлась могучим источником народного патриотизма.

С этой точки зрения, Россия в самом деле была чем-то вроде огромного монастыря со своими писанными и неписанными уставами, духовными традициями и обычаями. «Свой монастырь» старались ревниво ограждать от всех чуждых влияний, особенно от западных. В настоятельство этим «монастырем» и вступал теперь Патриарх Никон, и поэтому его требования при избрании па Патриаршество были всеми поняты и у современников его не вызывали недоумений.

Не следует, повторяем, идеализировать духовное состояние общества того времени. Потому Никон и взял у России обещание в послушании, что прекрасно понимал и знал, что в обществе, как, впрочем, и в монастыре, далеко не все благочестнвм и послушны. Это относилось в особенности к высшему сословию. Когда Никон, eщe будучи митрополитом, ездил за мощами святого Филиппа, в его свите находились некоторые царские сановники, в том числе князь Иван Хованский, который написал царю слезную жалобу, говоря, что он совсем «пропал» и «пропасть» его состояла в том, что Никон заставил его присутствовать ежедневно на молитвенном правиле. Алексей Михайлович по этому поводу сообщает Никону: «да и у нас перешептывали па меня: никогда-де такого бесчестия не было, что теперь государь нас выдал митрополитам». Царь «молит» Никона, чтобы он освободил Хованского от молитвы, за-

167

мечая при этом: «добро, государь, учить премудра, премудрее будет, а безумному — мозолне ему есть…» Царь пишет далее, чтобы Никон не говорил князю, что узнал о его жалобах от паря, но сказал бы, что ему «от других» стало известно об этом⁴¹. Павел Алеппский рассказывает, как однажды Алексей Михайлович приказал при всем народе бросить в Москву-реку нескольких бояр, не явившихся к воскресной литургии, приговаривая: «Вот вам награда за то, что вы предпочли спать со своими женами в утро этого благословенного дня» ⁴².

Именно в высшем сословии находило себе страстных поклонников влияние Запада, заползавшее в Россию через «немецкую слободу» и Москве, гостиные дворы и лавки иностранцев в других крупных городах⁴³.

Так что прежде всего от придворной знати (для которой послушание духовному лицу казалось «бесчестием») мог ожидать Никон противодействия своей патриаршей власти. Эта знать была важнейшим звеном системы государственного управления страны. Во главе системы стоял царь. Патриарх—и царь… Церковь — и государство. Два начала в одном православном обществе… Это как дух и плоть в одном существе человека. При общей греховной поврежденности определенная борьба между ними неизбежна. В России за всю ее многовековую историю был известен только один серьезный конфликт между Церковью и монархией при Иване Грозном. После Смутного времени особым Промыслом Божиим обществу был указан образ отношений монархии и Церкви: царем был избран Михаил Федорович, а Патриархом оказался его родной отец — Филарет (Федор) Романов… Если любовь и согласие царя Михаила и Патриарха Филарета основывались на кровном, плотском родстве, то отношения Алексея Михайловича и Патриарха Никона восходили на новую, высшую ступень, становясь союзом духовной любви, родства во Христе. Большего и лучшего и быть не могло! В то же время это было и самым естественным и здоровым для христианского общества, где многое строилось не только (и не столько) на законе, сколько на духе подлинной семейной любви и братства. Можно сказать, что неразрывное, хотя и несмешиваемое, единство государственной и церковной власти составляло естественную основу общественной жизни Руси. Духовное главенство при этом, конечно, принадлежало Церкви, но оно было именно духовным и никогда не превращалось в главенство политическое. В свою очередь и царь (за исключением Ивана Грозного) никогда не использовал своей политической самодержавности для самоуправства по отношению к Церкви, так как конечный смысл жизни всего русского общества в целом, включая царя, состоял в том, чтобы в Церкви и через Церковь обретать временное и вечное единение с Богом. При тогдашних системах управления личные отношения царя и Патриарха в значительной мере с неизбежностью превращались в отношения государства и Церкви. О личных отношениях Патриарха Никона и Алексея Михайловича Шушерин пишет так: «Между же оными любовь тако велика бысть, яко едва когда и па малое время в Российском царстве между царей и святейших Патриархов бяше, оною же не точию все Российское царство радовашеся. но и многий окрестныя царствия слышавше удивляхуся» ⁴⁴

Вместе с тем, что касается управления церковными делами, то для XVII в. характерна подчиненность их и государственным, и церковным инстанциям, так что можно определенно говорить о двуедином (церковно-государственном) управлении Русской Церковью. При этом мера и характер государственного участия в церковном управлении не были определены, изменились, не имели строго очерченных границ, во многом зависели от произвола государей⁴⁵.

Первейшей задачей Никона явилось поэтому всемерное обеспечение должного приоритета церковной власти в делах Церкви. Между Никоном и Алексеем Михайловичем с самого начала была достигнута по этому вопросу договоренность, и, как полагают, даже закрепленная особой грамотой⁴⁶, согласно которой царь предоставлял Патриарху полную самостоятельность в управлении Церковью, т. е. всеми богослужебными делами, назначением и перемещением духовенства, судом по чисто духовным делам. Церковные владения и денежные средства считались общенациональным достоянием. В случае особой нужды (например, войны) царь мог безвозмездно взять столько церковных средств, сколько было нужно. Власти епархий и монастырей могли расходовать лишь строго определенные деньги на текущие нужды. Все непредвиденные и крупные расходы делались только по разрешению царя. Во всех монастырях и епархиальных управлениях постоянно находились государственные чиновники, иод бдительным контролем которых были церковные имения и средства. Они же судили церковных крестьян и других людей по гражданским и уголовным делам. Особый «Монастырский приказ» в Москве, согласно Уложению 1649 г., ведал всем духовенством, кроме Патриарха, по гражданским и уголовным делам. Хотя Никон в 1649 г. вместе со всеми поставил свою подпись под Уложением, он внутренне не был с ним согласен, а, сделавшись Патриархом, заявил об этом открыто. Больше всего его

168

Святейший Никон,

Патриарх Московский и всея Руси

169

возмущало, что светские лица — бояре Монастырского приказа — имели право судить по гражданским искам духовных лиц. Он считал это положение в корне нецерковным и нехристианским. Еще в бытность Никона митрополитом Новгородским царь, знавший его взгляды, дал ему «несудимую грамоту» на всю митрополию, согласно чему из ведения Монастырского приказа на суд митрополита передавались все дела подчиненных Церкви люден, кроме дел «убийственных, татных и разбойных». Став Патриархом, Никон оформил такую же неподсудность Монастырскому приказу своей патриаршей епархии (в то время Патриарх, как и все правящие архиереи, имел свою особую епархию, состоящую из Москвы и обширных прилегающих земель). Как бы в противовес Уложению 1649 г. Никон издал «Кормчую книгу», содержащую святые каноны Церкви и различные узаконения о Церкви древних благочестивых греческих царей. Как мы увидим, до конца своего Патриаршества Никон не переставал бороться против Монастырского приказа. Следует отметить, что это была борьба не за полную «свободу» Церкви от государства (чего в России того времени и быть не могло), а лишь за восстановление должного канонического авторитета Патриарха и всего духовенства в делах сугубо духовных, а также за некоторое допустимое условиями России расширение прав церковной власти над подчиненными людьми по гражданским делам.

Свою патриаршую деятельность Никон начал всесторонним улучшением церковной жизни. Прежде всего, он поднял на должную высоту чинность, благолепие, учи-тельность и молитвенность богослужения⁴⁷. Он сам служил все воскресные, праздничные службы и службы всем особо чтимым святым. В будни он непременно бывал в храмах за Божественной литургией. Он ввел в обиход церквей строгую уставность, неспешность, обязательную устную проповедь. Никон полиостью искоренил в Церкви многоголосицу. Было упразднено также и уродливое «хомовое» пение. Вместо этого в храмах зазвучали стройные греческие и мелодичные киевские распевы.

Патриарх Никон служил очень спокойно, сосредоточенно, произносил возгласы приятным, низким и тихим голосом, часто проповедовал. Проповеди его отличались красноречием, содержали много образов и примеров из Священного Писания и Предания, сочинений святых отцов, житий святых, священной и гражданской истории, были глубоки по мысли, пространны и часто произносились в состоянии высокого духовного подъема. Историк Церкви митрополит Макарий (Булгаков) утверждает, что в то время среди архиереев не было равного святителю Никону в слове⁴⁸.

Патриарх Никон любил храм и богослужение всей душой. Он вполне разделял общее представление о храме как образе Царства Небесного, и о священнослужителях как образах Христа Спасителя и ангелов Его, пребывающих во славе Горнего мира. Поэтому, будучи в личной жизни строгим подвижником и очень скромным в одеждах, Патриарх за богослужением считал необходимым по возможности самые красивые и драгоценные облачения для духовенства. Его ризы отличались необычайным великолепием. У Патриарха Никона это было не просто пристрастием к внешней красоте, но проистекало из глубокого убеждения в том, что Церковь земная должна являть людям в видимых вещественных образах дивную красоту и славу Церкви Небесной, Иерусалима Нового. Ибо возведение людей к Горнему миру, к жизни в Царствии Небесном — основная задача Православной Церкви. Здесь сказывалось и символическое восприятие церковных вещей, как содержащих в себе таинственное присутствие того, что ими изображается.

Пример патриарших богослужений был быстро воспринят всей Русской Церковью, так что чинность, неспешность, благолепие и учительность службы скоро сделались общепризнанной нормой, отступления от которой и по сей день считаются грехом. Здесь Никон действовал не только примером, но и специальными письменными и устными распоряжениями.

Предметом его особой заботы явились ставленники. В устроенном для них особом «приказе» ищущие рукоположения, числом обычно до 30—40 человек, с трепетом готовились к своеобразному экзамену, который Патриарх устраивал для них. Он сам подходил к каждому ставленнику и предлагал прочесть из раскрытой книги какой-либо богослужебный текст. Если ставленник читал достаточно свободно и осмысленно, Никон ставил против его имени в списке пометку «достоин», а если чтение не удавалось, кандидата отправляли домой ни с чем. Все ставленники должны были иметь при себе ходатайство прихожан своей церкви и рекомендации духовных лиц и государственных чиновников той местности, из которой они прибыли. При облачении рукополагаемого в священные одежды Патриарх сам истолковывал духовный смысл молитв на облачение каждой одежды так, чтобы новопосвященный хорошо запомнил их символическое значение. Каждому рукоположенному давалась ставлен-ническая грамота с печатью и подписью Патриарха. Рукоположения происходили за каждой обедней, которую служил святитель, даже за литургией Преждеосвященных Даров и за Пасхальной литургией⁴⁹.

Патриарх делал очень многое для поднятия на должную высоту авторитета русского духовного сословия. Павел Алеппский свидетельствует об огромном уважении в обществе даже к рядовым священникам. «Воеводы и власти равным образом уважают и почитают их и, как нам приходилось видеть, снимают перед ними свои колпаки… Когда священник идет по улице, то люди спешат к нему с поклоном для получения благословения»⁵⁰. Перед архиереем воеводы стояли с непокрытыми головами, не смея сесть даже по приглашению⁵¹. Особым указом Патриарх Никон вменял в обязанность священникам и диаконам воспитывать своих сыновей так, чтобы они непременно становились священнослужителями, не унижая чести духовного сословия переходом в сферу мирских занятий. Впоследствии Собор 1666—1667 гг. придал этому распоряжению силу закона⁵². Все священники, диаконы и даже их жены носили особые одежды, по которым их можно было отличить⁵³. Тем паче монахи всегда должны были ходить в своих одеждах, клобуках и мантиях. Монахов, которые дерзали появляться в городе без мантии, ссылали «в сибирские страны ловить соболей». Архиерея никто из мирян не должен был видеть иначе, как только в архиерейской мантии⁵⁴.

Русские священники в большинстве своем были истинными пастырями, душу свою полагавшими за други своя, делившими с народом и радость, и горе. Тот же очевидец Павел Алеппский, описывая ужасы губительной эпидемии в 1654 г. в Коломне и округе, сообщает о подлинно героическом поведении священнослужителей, до конца оставшихся с паствой. Кроме того, что они постоянно совершали обычные службы, они днем и ночью находились в храмах, исповедуя и причащая привозимых туда умирающих людей. Никто из духовенства не уехал из пораженных эпидемией мест. Почти все священнослужители Коломны и окрестностей умерли. Храмы долгое время стояли без службы..^.55

Такого высокого духовно-нравственного состояния духовенства Патриарх Никон достиг поощрением ревностных пастырей, рукоположением только достойных и строгими наказаниями нерадивых и распущенных. Вот что пишет об этом Павел Алеппский: «От того Бог отступился и тот навлек на себя Его гнев, кто совершил проступок или провинился перед Патриархом: пьянствовал или был ленив в молитве, ибо такового Патриарх немедленно ссылает в заточение. В прежнее время сибирские монастыри были пусты, но Никон в свое управление переполнил их злополучными настоятелями монастырей, священниками и монахами. Если священник провинился, Патриарх тут же снимает с него колпак: это значит, что он лишен священнического сана. Бывает, что он сам сжалится над ним и простит его, но ходатайства ни за кого не принимает, и, кроме царя, никто не осмелится явиться пред ним заступником»⁵⁶. Но Алексей Михайлович решался заступиться далеко не часто. Павел Алеппский наблюдал очень знаменательный случай. В Саввино-Сторожевском монастыре царю бил челом один греческий диакон, которого святитель Никон сослал в этот монастырь с запрещением в служении. Диакон просил царя, чтобы ему разрешили служить. Царь ответил: «Боюсь, что Патриарх Никон отдаст мне свой посох и скажет: возьми его и паси монахов и священников; я не прекословлю твоей власти над вельможами и народом, зачем же ты ставишь мне препятствия по отношению к монахам и священникам?»⁵⁷.

Патриарх, по выражению Павла Алеппского, «дошел даже до того, что отставил от должности келаря Святой Троицы», который брал взятки с богатых ратников Сер-гиевой Лавры, чтобы им не идти на войну, и посылал вместо них бедных. Келарь Троице-Сергиева монастыря был очень видным лицом в Церкви и государстве. Можно поэтому представить, какой общественный резонанс получило это дело. Виновного сослали в отдаленный монастырь, а вместо него был поставлен Арсений (Суханов) ⁵⁸.

Патриарх Никон с согласия Алексея Михайловича ввел очень строгий надзор и за нравственным состоянием населения. При Никоне накануне Великого поста запечатывались все питейные заведения и лавки, где продавали спиртное, и оставались закрытыми весь пост и Светлую седмицу до понедельника, после Фомина воскресенья. Точно так же поступали и в другие посты, накануне воскресных дней и великих праздников. Церковные празднества должны были проходить в чистоте и радости духовной ⁵⁹.

Несмотря на внешнюю суровость мер к нарушителям церковного благочиния, Никон отличался подлинным и глубоким человеколюбием. Став Патриархом, он не переставал принимать от народа челобитные и добиваться у царя быстрых и справедливых решений по ним. На праздничных патриарших трапезах, как правило, накрывался стол для нищих, слепых, увечных, бездомных людей. Многих из них (кто не мог есть сам) Никон кормил собственноручно, а затем обходил этих людей, «умывая их, вытирая и лобызая их ноги»⁶⁰. Никон вообще очень заботился нищих и

171

бедных. Нелицемерная его любовь к народу была широко известна. Павел Алеппский свидетельствует, что они «слышали и видели от всех воевод, от других вельмож, священников и всех вообще московитов благожелания, хвалы, благодарения и большую веру их к Патриарху, имя которого не сходит у них с языка, так что они, кажется, любят его, как Христа»⁶¹.

В российских условиях очень многое в работе церковно-государственного управления церковными делами зависело от того, насколько сильным и авторитетным было положение Главы Церкви — Патриарха. Поэтому всемерное укрепление патриаршего достоинства явилось у святителя Никона естественной составной частью всех деяний по укреплению авторитета Русской Церкви.

Хорошо зная, в каком скованном, слабом, а порой и униженном положении перед сильными мира находился его предшественник Патриарх Иосиф, Никон прежде всего дал понять и почувствовать, что Патриарх — не только человек, но как Глава и Предстоятель великой Поместной Церкви есть лицо, облеченное особой Божественной благодатью и властью, и поэтому требующее к себе самого благоговейного отношения. Первыми это ощутили представители высшего сословия — царские князья и бояре. Павел Алеппский пишет: «Бояре прежде входили к Патриарху без доклада привратников; он выходил к ним навстречу и при уходе шел их провожать. Теперь же, как мы видели собственными глазами, министры царя и его приближенные сидят долгое время у наружных дверей, пока Никон не дозволит им войти: они входят с чрезвычайной робостью и страхом, причем до самого окончания своего дела стоят на ногах, а когда затем уходят, Никон продолжает сидеть»⁶².

На должную дистанцию святитель Никон сразу же поставил и своих прежних друзей — ревнителей благочестия. Привыкшие запросто входить к Патриарху Иосифу, спорить с ним, вмешиваться в управление Церковью, принимать самое деятельное участие в важнейших церковных делах протоиереи Неронов, Аввакум, Логгин, Даниил и другие были убеждены, что при Никоне их влияние еще более увеличится. Можно представить себе, как они были уязвлены, когда святитель Никон не только прекратил советоваться с ними, но и не стал пускать их к себе «в крестовую», на что они многократно потом жаловались с подкупающей откровенностью. Люди, привыкшие вершить важные церковные дела, теперь уже не могли смириться с положением простых приходских священников… В этом первый толчок, зародыш и источник будущего раскола⁶³. Неронов впоследствии упрекал Никона: «Прежде ты имел совет с протопопом Стефаном и его любимыми советниками…» Наиболее определенно о взглядах раскольников на сущность их конфликта с Никоном высказывался игумен Феок-тист в письме к Стефану Вонифатьеву, где он писал, что противники Никона желали бы о. Стефана иметь Патриархом вместо Никона, потому что о. Стефан будет строить мир Церкви, «внимая прилежно отца Иоанна (Неронова) глаголам»⁶⁴. Впоследствии старообрядство обусловилось и другими причинами и побуждениями. Но необходимо отметить, что самое начало оказалось заключено ни в чем ином, как в уязвленной гордости человеческой.

Патриарх Никон правил Церковью не только властно, но и в высшей степени мудро и умело. Теперь в полной мере обнаруживалось в этом замечательном человеке редкостное сочетание высокой монашеской духовности с большим даром деятеля крупного государственного масштаба.

Никон много содействовал тому, чтобы склонить царя на объявление освободительной войны Польше за воссоединение Украины с Россией. 23 октября 1653 г. в Успенском соборе Кремля Алексей Михайлович в торжественной речи к боярам и народу произнес: «Мы, великий государь и великий князь.., советовав с отцом своим и богомольцем, великим государем,Святейшим Никоном, Патриархом Московским и всея Руси… приговорить изволили идти против недруга своего Польского короля»⁶⁵. Так впервые (по крайней мере всенародно) прозвучал этот необычный титул Патриарха Никона. С того времени по инициативе самого Алексея Михайловича святитель стал именоваться всюду, кроме богослужения, не «великим господином», как принято было для Патриархов, а «великим государем», одинаково с царем.

В мае 1654 г. Алексей Михайлович во главе русских войск отправился на войну с Польшей. Патриарх Никон оказался единственным человеком, которому царь вполне доверил не только свою семью, но и все государство. Хотя царь и в походе продолжал решать сам важнейшие государственные проблемы, но почти все текущие дела были переданы Никону. Патриарх правил Россией фактически единолично в течение двух лет, организуя снабжение армии всем необходимым за церковный счет. Павел Алеппский свидетельствует: «Сколько тысяч войска и миллионов расхода потребовалось, и царь лично участвует в походе, который длится уже два года, а еще не открыли ни одного из (государственных) казнохранилищ, но всё получают от архиереев, монастырей и других»⁶⁶. В 1655 г. святитель Никон рассказывал Антиохийскому Патриарху Макарию: «Я дал ему (царю) десять тысяч ратников. От монастырей… и от архиереев дано столько же, от каждого сообразно с его средствами, с его угодьями и доходами; даже из самых малых монастырей царь взял по одному человеку с вооружением и лошадью, припасами и деньгами на расход, ибо все монастыри пользуются щедротами царя и пожалованными им угодьями, пока не наступит нужда, как ныне»⁶⁷. Эти слова Патриарха Никона ярко характеризуют отношение к церковным средствам Главы Церкви и всего русского общества того времени.

В этот период Никону пришлось решать множество дипломатических, торговых, административных и других важнейших государственных дел. Ни одно из них не пострадало. Царские чиновники трепетали теперь перед Патриархом не только потому, что он пользовался особым расположением царя, но и потому, что чувствовали его явное деловое превосходство. Князь Михаил Пронский, три князя Хилковы, князь Василий Ромодановский, которым было поручено управление Москвой, в ответ на распоряжения Никона обращались к нему весьма примечательно: «Великому государю, Святейшему Никону, Патриарху Московскому и всея Великия и Малыя России, Мишка Пронский с товарищи челом бьют…»⁶⁸.

В июле 1654 г. Россию постигло страшное бедствие — «моровое поветрие», как его называли (может быть, эпидемия чумы или иной смертоносной болезни). В Москве вымерло подавляющее большинство населения. Ко всем заботам Никона прибавилось спасение царской семьи, о чем он также прекрасно справился. В начале 1655 г. эпидемия прекратилась, и в столицу вернулись сначала Патриарх Никон с царской семьей, а затем и Алексей Михайлович. Во второе воскресенье Великого поста того же года в Кремле состоялись торжественные проводы царя, отправлявшегося снова в поход. Это событие очень красочно и подробно описано Павлом Алеппским. Одна из картин проводов содержит, по выражению историка Церкви митрополита Мака-рия (Булгакова), «драгоценные сведения о тогдашнем значении и могуществе Патриарха Никона»⁶⁹. Очевидец пишет: «Затем Патриарх Никон стал перед царем и возвысил свой голос, призывая благословение Божие на царя в прекрасном вступлении, с примерами и изречениями, взятыми из древних: подобно тому, как Бог даровал победу Моисею над фараоном и прочее, и из новой истории, о победе Константина над Максимианом и Максенцием и прочее, и говорил многое, подобное этому, в прекрасных выражениях, последовательно и неспешно. Когда он запинался или ошибался, то долго обдумывал и молчал: некому было порицать его и досадовать, но все молча и внимательно слушали его слова, особливо царь, который стоял, сложив руки крестом и опустив голову, смиренно и безмолвно, как бедняк и раб пред своим господином. Какое это великое чудо мы видели! Царь стоит с непокрытой головой, а Патриарх в митре. О люди! Тот стоял, сложив руки крестом, а этот с жаром ораторствовал и жестикулировал перед ним; тот с опущенной головою в молчании, а этот, проповедуя, склонял к нему свою голову в митре; у того голос пониженный и тихий, а у этого… громкий; тот как будто невольник, а этот — словно господин. Какое зрелище для нас!.. Благодарим Всевышняго Бога, что мы видели эти чудные, изумительные дела!»⁷⁰.

Алексей Михайлович пробыл в действующей армии до декабря 1655 г., затем вернулся в Москву, а 15 мая 1656 г. снова уехал на войну уже со шведским королем и вернулся только в январе 1657 г.

Во все периоды отсутствия Алексея Михайловича Никон продолжал быть главным правителем государства. В Патриархе признали великого государя, действительно равного царю не только по титулу! Свидетельства об этом содержатся в официальной печати. В предисловии к Служебнику, изданному в августе 1655 г., между прочим говорилось: «Должно убо всем, повсюду обитающим православным народам восхвалити же и прославити Бога, яко избра в начальство и снабдение людям Своим сию премудрую двоицу, великого государя царя Алексея Михайловича и великого государя Святейшего Никона Патриарха, иже… праведно и подобно преданные им грады украшают, к сим суд праведен… храняще, всем всюду сущим под ними тоеже творити повелеша… Да даст же (Господь) им, государем… желание сердец их, да возрадуются вси живущие под державою их… яко да под единем их государским повелением вси… утешительными песньми славити имуть воздвигшаго их истиннаго Бога нашего» ^71.

Такого высокого и влиятельного положения не достигал ни один Глава Церкви. Это была точка наибольшего в русской истории возвышения духовного начала в жизни общества. Все это отнюдь не означало наличия каких-либо притязаний со стороны самого Никона, как Патриарха, на вмешательство в мирские и государственные дела! Никон правил Россией по просьбе личного друга и царя лишь временно, всегда считал, как мы потом увидим, своим законным делом только правление Церковью и тут же устранился от дел государственных, как только отпала в том необходимость.

ИСПРАВЛЕНИЕ ЦЕРКОВНЫХ КНИГ И ОБРЯДОВ

«Сей во благочестии и церковном правлении

Твердо подвизался во всяком хранении,

Ко благочестию в вере всех наставляя

Аки отец слово истины исправляя».

(Монастырский «Летописец»)

Своим чередом повел святитель Никон и дело исправления русских богослужебных книг и обрядов. Дело это, как мы видели, началось задолго до его Патриаршества, было задумано не им, вызвалось рядом важных церковных и политических причин. Поэтому можно говорить лишь о завершающей, решающей роли Никона в этих преобразованиях. Он довел их до конца.

В начале своего Патриаршества Никон, по его словам, «входя в книгохранитель-ницу, со многим трудом, многи дни в рассмотрении положи». Привести русское богослужение в полное соответствие с современной греческой практикой — так ставилась задача. Такова была заявка о. Стефана и Алексея Михайловича, на этом настаивали Восточные Патриархи, греческая иерархия. Правда, расхождения обнаруживались в вопросах не догматических, не вероучительных. Но, зная взгляды противников греческой обрядности и сторонников безусловного превосходства русской, Патриарх понимал, что и обрядовые исправления могут встретить серьезное сопротивление. Для Никона-Патриарха цель исправлений заключалась в единении Русской Церкви со Вселенским Православием, а еще точней — в восссоздании возможно более полного единства Вселенской Церкви путем приведения русской литургической жизни в согласие с греческой. Однако святитель Никон был не тот человек, чтобы слепо следовать каждой «букве» современных ему греческих чинов. Для него важно было и то, чтобы обрядовые исправления соответствовали исконным традициям и обычаям Православия, не расходились бы и с древней практикой Вселенской Церкви. Задача, таким образом, осложнялась.

Современная Никону греческая богослужебная практика во многом отличалась от той, что была в Византии в X в., когда Русь принимала Православие. Но, с другой стороны, и в русскую практику вошло немало изменений на протяжении шести с половиной веков. Решение задачи состояло в том, что литургическая жизнь Восточной Церкви XVII в. не возникла из ничего и не явилась каким-то внезапным нововведением, она складывалась постепенно, исходила из древних чинов и обычаев, т. е. имела основания в практике Древней христианской Церкви, не отличавшейся, как известно, строгой унификацией и обрядовым единообразием. Поэтому в древних книгах и рукописях при желании можно было найти подтверждения тем порядкам богослужения и обрядам, которые составляли теперь, в XVII столетии, литургическую практику Востока и находились в современных богослужебных книгах. Конечно, в древних рукописях можно было найти и подтверждение верности многих закрепившихся на Руси обычаев. В таком случае выбор мог совершаться волей высшей церковной власти. Эти соображения и составили как бы внутреннюю идейную основу преобразований Никона. Когда впоследствии старообрядцы стали упрекать Патриарха Никона в том, что наши книги правились не по древним текстам, а по новым греческим книгам, они были неправы, так же как не совсем справедливы были и сторонники преобразований, утверждая обратное. Русские обряды и книги, как будет показано ниже, исправлялись и по новым греческим, и по древним греческим и русским текстам так, что содержащееся в новых греческих книгах непременно выверялось по древним.

Святитель Никон решил начать с постепенного исправления отдельных обрядов. Такие исправления, как отмечалось, были и до него, например, при Патриархе Филарете, и не вызывали смуты. Накануне Великого поста 1653 г. Патриарх разослал по московским церквам знаменитую «Память». Подлинный текст этого документа не сохранился. Из кратких изложений современников видно, что в «Памяти» Никон повелел на молитве Ефрема Сирина делать четыре земных и 12 поясных поклонов (как делается и теперь), указывая на неправильность обычая делать 17 земных поклонов (как было до него), а также призывал креститься тремя перстами. Неизвестно, к сожалению, было ли это единоличным распоряжением Никона или он опирался на соборное решение русских архиереев. Историк Церкви митрополит Макарий (Булгаков) высказывает догадку, что эта «Память» послужила Никону «пробным камнем», способом узнать, «как отзовутся на задуманное им исправление церковных обрядов» и богослужебных книг»⁷². Действительно, «Память» выполнила задачу быстрого выявления всех основных противников преобразований. Ими оказались в основном тс

174

«ревнители благочестия», которых Никон ранее отстранил от участия в решении церковных дел… Протоиереи Иоанн Неронов, Аввакум, Даниил, Логгин, склонив на свою сторону Коломенского епископа Павла, тут же написали царю (!) челобитную, где очень пространно доказывали истинность двуперстного крестного знамения и 17-ти земных поклонов, опровергая положения «Памяти» Патриарха. Царь, как предполагает Аввакум, отдал эту челобитную Никону. Святитель никак не реагировал на это сопротивление и не привлек противящихся к ответу.

16 апреля 1653 г. в Москву прибыл Константинопольский Патриарх Афанасий Пателар. Он вполне утвердил Никона в правильности намеченных изменений и «за-зирал» Патриарху «в неисправлении Божественного Писания и прочих церковных винах». Спустя год, 5 апреля 1654 г., Афанасий скончался в Лубенском монастыре на Украине и скоро был причислен к лику святых. Мощи святого Афанасия «Седящего» находятся ныне в Харькове, являются по сей день предметом почитания в Русской Церкви и засвидетельствованы Богом как особый источник благодати. Покидая Москву, святой Афанасий между прочим писал Алексею Михайловичу: «Великий господин, Святейший Никон, Патриарх Московский и всея Руси, по благодати Божией, Глава Церкви и исправление сущия православныя христианския веры, и приводит словесных овец Христовых во едино стадо... Только тебя, великого государя, мы имеем столп и утверждение веры, и помощника в бедах, и прибежище нам и освобождение. А брату моему, государь, и сослужителю, великому господину, Святейшему Никону — освящать соборную апостольскую церковь Софии — Премудрости Божией» ⁷³в Константинополе. Эти слова ясно выражают полное одобрение деятельности Патриарха Никона и отчетливое понимание главных церковно-политических целей обрядовых исправлений в Русской Церкви.

В июле 1653 г. от муромского воеводы пришла жалоба на протоиерея Логгина, будто он похулил иконы Спасителя и Божией Матери. Патриарх созвал в своей Крестовой церкви собор духовенства по этому поводу. Логгин отрицал вину, говоря, что он высказался лишь в том смысле, что «Сам Спас и Пресвятая Богородица честнее Своих образов». Собор счел такое противопоставление опасным, способным вызвать соблазн, и постановил наказать Логгина содержанием под арестом с приставом. По словам Неронова, еще ранее Логгин «обличал» святителя Никона в «небрежном и высокоумном и гордом житии», т. е. оскорблял Патриарха. Неронов на этом соборе вступился за Логгина, и в тот же день донес государю, что Никон хулил царское величество. Через несколько дней Патриарх вновь созвал собор духовенства и пожаловался на Неронова. Содержание доноса не подтвердилось. Тогда рассерженный Неронов стал поносить Патриарха и весь собор за множество других «провинностей». Он сыпал укоризнами и оскорблениями, проговариваясь в запальчивости о подлинных причинах возмущения против Никона: «Прежде ты имел совет с протопопом Стефаном и его любимыми советниками… Доселе ты друг наш был, — на нас восстал». Неронов далее осуждал Никона за то, что он других укоряет в жестокости, а сам подвергает телесным наказаниям, что Никон хулит ныне Уложение 1649 г., тогда как сам же его подписал, и т. д. Среди множества его укоризн не прозвучало ни одного упрека Никону в исправлении обрядов!⁷⁴.

По 55-му правилу святых апостолов («аще кто из клира досадит епископу, да будет извержен»), собор осудил Неронова, определив послать на смирение в монастырь. Но из сана его не извергли. Друзья Неронова Аввакум, Даниил и другие направили царю челобитную против Никона. А Аввакум поехал даже провожать своего опального друга в Каменский Вологодский монастырь на Кубенское озеро. Вернувшись оттуда 13 августа того же 1653 г., Аввакум пришел в Казанскую церковь, где служил ранее Неронов, и собрался вместо Неронова читать поучения на Евангелие за всенощным бдением. Соборная братия не дала ему читать, сказав, что он протопоп в г. Юрьевце, а не в этом храме и что читать поучения поручено им, соборным священникам. Тогда Аввакум перестал ходить в храм, а завел свои «всенощные» в сушильном сарае на дворе Иоанна Неронова, говоря, что «в некоторое время и конюшни-де иныя церкви лучше». В это «сушило» к нему стекалось более 30 прихожан Казанской церкви. Донесли царю и Патриарху. Поступок Аввакума был не чем иным, как самовольным отделением от Церкви и стремлением отторгнуть от нее других людей, устройством «самочинного сборища». В одну из ночей стрельцы окружили «сушило» и арестовали всех там находившихся (более 40 человек). Оказалось, что этим «сборищем» в Москве руководил не один Аввакум, а еще и протоиереи Даниил из Костромы и Логгин из Мурома.

Последовавшие наказания были самыми минимальными из тех, что могли быть применены по такому делу в те времена.

В Успенском соборе Кремля в присутствии царя за литургией были лишены сана (острижены и разоблачены) протоиереи Даниил и Логгин. При этом Логгин,

когда с него сняли однорядку и кафтан, как вспоминает с явным удовлетворением Аввакум, «Никона порицая, через порог в алтарь (!) в глаза Никону плевал и, схва-тя с себя рубашку, в алтарь в глаза Никону бросил»⁷⁵. Логгина сослали в деревню под присмотр родного отца… Даниила отправили в Астрахань в ссылку. А когда дошла очередь до Аввакума, больше всех виновного, то по личной просьбе царя с него не сняли сана и даже не запретили в служении, а отправили в ссылку в Сибирь.

Неронов из ссылки стал писать царю письма, обвиняя Патриарха Никона во всем и защищая своих единомышленников. Ему отвечал с ведома и согласия царя его друг о. Стефан Вонифатьев, увещевая Неронова смириться и быть в послушании Патриарху. При этом он писал, что Никон готов простить Неронова и всех его друзей, если они принесут истинное покаяние. 27 февраля 1654 г. Неронов написал отцу Стефану, что «мы ни в чем не согрешили перед отцом твоим (!) Никоном Патриархом», что «он смиряет и мучит нас за правду… Он ждет, чтобы мы попросили у него прощения: пусть и сам он попросит у нас прощения и покается перед Богом, что оскорбил меня туне…»⁷⁶. В этот же день Неронов отправил обширнейшее послание Алексею Михайловичу. Прежде всего он защищал своих единомышленников, «заточенных, поруганных, изгнанных без всякой правды» «не по правилам Церкви», «мирским судом» (всё — совершеннейшая неправда!). Затем он писал о «Памяти» Никона, называя распоряжение о поклонах «непоклоннической ересью», отвергая и троеперстное крестное знамение. В заключение Неронов заявлял: «От Патриарха, государь, разрешения не ищу…»⁷⁷. Царь велел передать Неронову, что запрещает впредь писать к себе.

Итак, противники святителя Никона, испробовав разные средства борьбы, начали прибегать к обвинению самому опасному в русской православной среде: Патриарх еретичествует, исправляет древние чины и обряды неправильно. В такой обстановке потребовалось широкое соборное обсуждение обрядовых исправлений. Интересно отметить, что противники Никона взывают к Алексею Михайловичу и о. Стефану в полной уверенности, что должны найти в них сочувствие своим взглядам, т. е. думая, что Никон самостоятельно решился на обрядовые исправления. Значит, Алексей Михайлович и о. Стефан скрывали от своих друзей — ревнителей благочестия свои подлинные убеждения, в решающий момент как бы спрятались за Никона, и он принял весь удар сопротивления на себя одного ⁷⁸.

Весной (в марте или апреле) 1654 г. по предложению Никона был созван Поместный Собор Русской Церкви. Присутствовали царь, Патриарх, митрополиты Новгородский Макарий, Казанский Корнилий, Ростовский Иона, Крутицкий Сильвестр, Сарский Михаил; архиепископы Вологодский Маркелл, Суздальский Софроний, Рязанский Мисаил, Псковский Макарий; епископ Коломенский Павел (т. е. почти все правящие архиереи Русской Церкви), одиннадцать архимандритов и игуменов, тринадцать протоиереев и весь царский «синклит» (боярско-княжеское правительство). Указывая на имевшиеся в русском богослужении отступления от древних уставов, Патриарх Никон предложил Собору сначала рассудить, «новым ли нашим печатным Служебникам последовать, или греческим и нашим старым, которые купно обои един чин и Устав показуют?». Собор определил единогласно: «достойно и праведно испра-вити противо старых харатейных и греческих»⁷⁹. Так было соборно одобрено само исправление богослужебных чинов и книг и определен общий метод исправления. Собор далее рассмотрел предложенный Никоном перечень конкретных исправлений и утвердил их. Только Коломенский епископ Павел выступил против изменения великопостных поклонов на молитве Ефрема Сирина. Что произошло между ним и отцами Собора, неизвестно. Но сразу же после Собора он был сослан и погиб при невыясненных обстоятельствах. Впоследствии в 1666 г. Патриарха Никона обвинили в единоличном осуждении Павла, но святитель опроверг обвинение, сославшись на соборное определение об этом епископе, которое находилось тогда еще на патриаршем дворе. Вступив теперь на путь авторитетного соборного рассмотрения всего, что связано с исправлением обрядов, Никон, конечно, не мог единолично осудить епископа, если ранее даже жалобы на видных протоиереев он рассматривал в соборе духовенства.

Решениями одного лишь Поместного Собора Русской Церкви Патриарх Никон не удовлетворился. 12 июня 1654 г. он отправил письмо Константинопольскому Патриарху с просьбой «соборне» обсудить исправления в русских богослужебных чинах. В мае 1655 г. из Константинополя пришел ответ, содержащий соборное решение Константинопольской Церкви по всем 27 вопросам о богослужебных исправлениях, которые задавал Никон. Этот перечень был значительно шире того, что рассматривался на русском Соборе весной 1654 г., и содержал, в частности, вопрос о троеперстном знамении, не включенный Никоном в рассмотрение русского Собора.

Во вступительной части этого документа содержалось поучение о том, что некоторые обрядовые разногласия не нарушают единства Церквей, что «не должно ду-

176

мать, что извращается наша вера Православная, если кто-нибудь творит последование, немного отличное от другого — в вещах несущественных, т. е. не касающихся догматов веры; только бы в нужном и существенном оно было согласно с Соборною Церковью». Константинополь тут же определял, какие литургические и обрядовые «вещи» являются «несущественными», а какие «нужными». Так, время служения литургии, перстосложение при священническомблагословении, образ поклонов на молитве Ефрема Сирина признавались «несущественными», говорилось, что и русские, и греческие обычаи в этих обрядах по смыслу одинаковы, несмотря на внешнее различие. Что же касается крестного знамения, то утверждалась положительная правильность троеперстия как «древнего обычая» и «предания» и разъяснялся духовный смысл его. В личном письме Константинопольского Патриарха, присланном Никону вместе с соборным определением, также утверждалась недопустимость разночтений в Символе веры, сообщался полный текст Символа, принятый Первым и Вторым Вселенскими Соборами («да исправятся всякие разности между нами»)^80.

Послания Константинопольской Церкви возымели очень важные последствия. Во-первых, Никон утвердился в мысли, что несущественные обрядовые расхождения не должны нарушать церковное единство. Последовать этому принципу он призвал и своих противников, и себя самого. Во-вторых, послания помогли выделить из множества обрядовых частностей, которые подвергались пересмотру, те, которые имели важное значение. Вследствие этого основная борьба скоро сосредоточилась, локализовалась вокруг вопроса о крестном знамении (хотя, конечно, споры велись и о других предметах).

Этого послания из Константинополя пришлось ждать целый год. Поэтому еще до его получения во исполнение решений Поместного Собора 1654 г. началось деятельное исправление обрядов и книг.

В 1654 г. царь передал Московский печатный двор со всеми его учреждениями и штатом сотрудников из ведения Приказа Большого дворца в полное распоряжение Патриарха Никона. К делу проверки и исправления богослужебных книг были привлечены, кроме русских справщиков, ученые греческие и киевские монахи. Справочным материалом служили древние русские рукописные книги, книги славянской печати, изданные на Украине и в Литве (в Киевской митрополии Петр Могила уже просел исправление церковных книг по греческим образцам), а также древние греческие рукописи, которые специально для этого были привезены с Востока Арсением Сухановым, присланы Вселенскими Патриархами, видными афонскими, иными восточными монастырями, и книги современной греческой печати.

Арсений Суханов был послан на Восток за описанием Восточного богослужения и рукописями еще в 1649 г., потом трижды возвращался в Москву, в итоге привез около 500 древних рукописных книг. Сначала он в Молдавии затеял жаркие «прения о вере» с греческим духовенством, где ревностно отстаивал старые русские обряды. Здесь он между прочим узнал, что на Афоне старцы на особом Соборе единогласно объявили ересью двоеперстное крестное знамение и даже сожгли книги старой московской печати, где такое знамение признавалось правильным^8I. Познакомившись ближе с Восточным Православием и почитав те рукописи, которые он собирал для Русской Церкви, Арсений сделался убежденным приверженцем исправления наших обрядов и сторонником Никона, был поставлен им на очень видное место — келарем Троице-Сергиевой Лавры.

При патриаршем дворе в Москве возникла греко-латинская школа, в которой, по свидетельству А. Олеария, «к немалому удивлению, русское юношество, по распоряжению Патриарха и великого князя, начинают обучать греческому и латинскому языкам»^82. Можно думать, что эта школа готовила прежде всего переводчиков и справщиков книг, поскольку заведовал ею известный справщик Арсений Грек.

Принято почему-то считать, что Никон «совсем не знал греческого языка»⁸³. Это неверно. Очевидец Павел Алеппский пишет, что Патриарх Никон «очень любит греческий язык и старается ему научиться» ⁸⁴. Есть все основания полагать, что если Никон и не в совершенстве владел греческим, то все же при его способностях и настойчивости мог изучить язык в достаточной мере для понимания его и чтения на нем. Во всяком случае, он хорошо знал греческий богослужебный лексикон; известно, что в Новом Иерусалиме Никон иногда служил литургию полностью по-гречески ⁸⁵. Значит, Патриарх не стоял совсем в стороне от книжной справы. Конечно, он не участвовал во всем процессе сверки книг, рукописей и подготовки к печати новых текстов. Но проверять по греческим рукописям те отдельные места, которые подвергались исправлению для новых книг, он мог и, по его характеру, непременно должен был это делать, потому он впоследствии очень уверенно и решительно заявлял, что всё исправлялось в соответствии с древними русскими и греческими текстами. В этом он был прав и неправ. Как показали исследования проф. Н. Ф. Кантерева, Патриарх

177

мог не знать, что для удобства работы справщики сначала брали греческие современные книги, изданные в Венеции, где была большая колония православных греков, имевшая свою типографию, а затем сверяли эти тексты с текстами древних греческих же и славянских рукописей. При этом для каждого нового издания одной и той же русской книги (например, Служебника) привлекались разные древние рукописи. В результате три издания одного Служебника не во всем сходились между собой⁸⁶. Святителю Никону на проверку, вероятно, приносили подготовленный текст новой книги и те рукописи, по которым она в данное время сверялась, с отметкой тex мест, что изменялись в сравнении с соответствующими местами наших старопечатных книг.

Патриарх Никон отличался небывалой широтой интересов, способностями к самым разным наукам и ремеслам, чрезвычайной начитанностью. С детства более всего на свете полюбивший знания, прежде всего духовные, он не переставал учиться всю жизнь. К 1658 г. Патриархом была собрана библиотека, включавшая более тысячи книг и рукописей. Частью это были книги, перешедшие от прежних Патриархов, частью — привезенные Арсением Сухановым за царские деньги, частью — приобретенные Никоном за собственные «келейные» средства. Среди последних оказались ценнейшие издания и рукописи, причем большинство — на греческом и латинском языках. Это были древние богослужебные книги, сочинения святых отцов: Дионисия Ареопагита, Иустина Философа, Григория Чудотворца, Климента Александрийского, Киприана Карфагенского, Кирилла Иерусалимского, Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Григория Нисского, Кирилла Александрийского и других; церковноисторические книги; Акты Вселенских и Поместных Соборов, История Евсевия Кесарийского, Никифора Каллиста, сочинения Плутарха, Демосфена, Геродота, Страбона, Аристотеля ⁸⁷. Любимым чтением Патриарха, по свидетельству И. Шушерина, были толкования Иоанна Златоуста на Послания апостола Павла. Никон был образованнейшим и умнейшим человеком своего времени, и это необходимо учитывать при подходе ко всей его деятельности.

Если Никон не мог вникать непосредственно в процесс книжной справы, то исправления отдельных обрядов совершались исключительно им самим. При этом Патриарх никогда не довольствовался только собственными мнениями, но стремился следовать общему верованию Вселенской Церкви.

Прибывшие в Россию в 1654 г. Антиохийский Патриарх Макарий, а также Предстоятель Сербской Церкви Гавриил и позднее Молдавский митрополит Гедеон на Поместном Соборе Русской Церкви 1655 г. утвердили верность троеперстия и внесли исправления во многие другие церковные обычаи и обряды. В Неделю Православия и 1656 г. в Успенском соборе Кремля при великом стечении народа эти же святители подробно истолковали правильность троеперстия и предали анафеме тех, которые упорно держатся обычая креститься двумя перстами. Всё это они затем закрепили отдельными грамотами за своими подписями и печатями. Они же благословили и все прочие изменения в русской богослужебной практике. Таким образом, обрядовые преобразования Патриарха Никона были совершены по настоянию, благословению и с прямым участием Вселенской Церкви.

Русская иерархия в данном случае отнюдь не являлась слепым орудием восточных святителей. Принималось только то, что соответствовало общему мнению. В иных случаях разгорались большие споры. Так, на Соборе в 1655 г. русское духовенство никак не хотело признавать обливательное крещение законным. Макарию пришлось доказывать обратное. Когда стало очевидно, что мнение Антиохийского Патриарха соответствует исконному верованию Православия, Никон сказал: «Я русский, сын русского, но мои убеждения и моя вера греческая». Многие архиереи согласились: «Свет веры… воссиял нам от стран Востока»⁸⁸. Все это означало, иными словами, что хотя мы, русские, привыкли в данном случае думать и поступать по-своему, но раз Вселенская Церковь издревле учит иначе, то мы должны изменить привычные взгляды и делать так, как учит Вселенская Церковь. Это очень важное свидетельство об эккле-зиологических воззрениях Никона. Правда, с такой позицией в вопросе о крещении католиков на этом же Соборе не все были согласны; некоторые, как пишет Павел Алеппский, «внутренне возроптали», но из страха перед Никоном не стали возражать. Ропот, по-видимому, в русском духовенстве пошел по этому вопросу немалый, так как через год вопрос о крещении католиков рассматривался снова.

Согласно определению Собора 1655 г., был подготовлен к печати и 31 августа издан тиражом в несколько тысяч экземпляров новый Служебник с обширным предисловием. После получения в мае ответов Константинопольской Церкви по указанию Патриарха Никона в октябре 1655 г. была напечатана очень интересная книга — «Скрижаль». Эту книгу прислал еще в 1653 г. Патриарх Паисий. Теперь она была переведена на русский язык, снабжена несколькими важными приложениями. В книге

178

содержались толкования на литургию и другие священнодействия и обряды с целью изъяснить, насколько возможно, их таинственный смысл. В «Скрижали» было полностью опубликовано соборное послание Константинопольской Церкви, а также статья о крестном знамении, утверждавшая троеперстие, и статья о Символе веры, который очищался от искажений и утверждался в том виде, в каком он содержится и по сей день. Но напечатанную «Скрижаль» Никон не выпустил в свет без соборного о ней решения. В 1655 г. были также напечатаны и разосланы 15 тысяч новых антиминсов с изображениями⁸⁹, различные указы Патриарха о тех изменениях в обрядах, которые были приняты Собором.

23 апреля 1656 г. Никон вновь собрал, третий по счету, Поместный Собор Русской Церкви. Он предложил отцам рассмотреть отпечатанную «Скрижаль» и обратил особое внимание на вопрос о крестном знамении. Никон подчеркнул, что троеперстное крестное знамение искони существует и в русском народе во многих местах, что двое-перетие появилось сравнительно недавно на основании «Феодоритова писания», «по неведению».

Сначала Собор рассмотрел «Скрижаль». Ее читали вслух в течение многих дней. Отцы признали книгу не только «непорочной», но и достойной всяких похвал и «удивления». Затем были рассмотрены все свидетельства и документы о крестном знамении, которые накопились к тому времени. Постановили: «Аще кто отселе, ведый, неповинится творити крестное изображение на лице своем, якоже древле Святая Восточная Церковь приняла есть и якоже ныне четыре Вселенския Патриархи… имеют, и якоже зде прежде православнии содержаша, но имать творити сие неприятное Церкви (т. е. креститься двумя перстами. — Прот. Л.), сего имамы… всячески отлучена от Церкве, вкупе с писанием Феодоритовым…»^90. Таким образом, отлучению от Церкви по этому соборному определению подвергались не вообще все крестившиеся или ныне крестящиеся двумя перстами, а те, кто, зная об этом решении Собора, оказывают непослушание Церкви, не желая принять ее постановления.

Сказание о Соборе с изложением речи Никона и соборных определений было напечатано, присоединено к «Скрижали», и только после этого в середине 1656 г. книга большим тиражом разошлась по стране.

Особый собор 11 мая 1656 г. с участием Патриарха Макария был посвящен вопросу о крещении католиков. После долгих прений приняли окончательно, что католиков и вообще всех крещенных обливанием не следует крестить вторично, не следует и рукополагать второй раз униатских священников, переходящих в Православие, как это делалось до сих пор.

Тем временем усердно трудился Московский печатный двор. В 1656 г. были изданы Триодь постная, Ирмологий, Часослов, второй раз Служебник. Специальный Собор (уже не такой широкий) в октябре 1656 г. обсудил и одобрил новый Требник, вышедший в свет уже в 1658 г. В 1657 г. были выпущены Псалтирь следованная, напрестольное Евангелие, еще раз Ирмологий, Апостол; в 1658 г. вышли еще раз Служебник и следованная Псалтирь. Всё это были книги, приводившие русские чины и обряды в единство с литургикой Восточной Церкви. Основные преобразования в этой области были в общем завершены.

Совершенно очевидно, что церковные исправления Патриарха Никона нельзя назвать «реформой», а его самого — «реформатором» в том смысле, какой обычно вкладывается в эти понятия новейшим временем. С точки зрения таких понятий, Никон, скорее, один из величайших консерваторов. Все его преобразования были сознательно направлены как раз на уничтожение «новшеств», каковыми, по его глубокому убеждению, являлись обряды, подвергавшиеся искоренению или исправлению.

Теперь, после Собора 1656 г., Патриарху предстояло обратить особое внимание на своих идейных противников, из которых основным оставался протоиерей Иоанн Неронов. Он был идейным вождем всей группы бывших «ревнителей», выступавших против Патриарха. Находясь в ссылке, Неронов не прекращал действовать против Никона. Он не только часто писал царю, царице, о. Стефану Вонифатьеву и другим лицам обличительные письма и челобитные, но и обращался с посланиями ко всему пароду, при каждом случае проповедовал устно, называя святителя Никона «новым еретиком», пророча скорби всем, кто не выступит против Патриарха⁹¹. То же самое, по существу, делали и все сосланные «ревнители» и их единомышленники. Самым сильным их аргументом против Никона стало изменение Патриархом старых обрядов и книг. Это выдавалось за измену древнему русскому благочестию, т. е. за измену Православию вообще, так как Россия, как известно, «благочестием всех одоле…».

К исконному русскому православному благочестию Патриарх Никон был привержен всей душой ничуть не меньше, чем его противники. II это отчетливо проявилось в целой кампании Никона против западных и всех вообще чуждых Православию

влияний. По свидетельству Павла Алеппского, в Москве жило много иностранных купцов (немцев, франков, шведов, англичан). «Прежде все они обитали внутри города, — пишет он, — но нынешний Патриарх Никон, в высшей степени ненавидящий еретиков, выселил их». За черту Москвы были высланы также армяне, татары, а их церкви и мечети в городе разрушены⁹².

В 1654 г. святитель Никон приказал изымать из домов богатых и знатных людей иконы, написанные в западноевропейском стиле, неправославно. Лики на этих иконах выскабливались, а затем иконы возвращались владельцам для написания православных изображений. Это тотчас было использовано против Патриарха его врагами. Когда началась эпидемия морового поветрия и святитель Никон с царской семьей по указу государя покинул столицу, сторонники Неронова попытались поднять восстание в Москве из-за этих икон. Его руководители не только обвинили Патриарха в «иконоборчестве», но и в том, что он исправляет книги и позволил «еретику» Арсению Греку портить церковные книги своим «еретичеством» (хотя в то время Арсений еще не приступал к справе и вообще исправление книг еще не началось, а был только собор по этому вопросу). Этим обвинением заговорщики только выдали своих вдохновителей — идейных противников Патриарха. Князь Пронский «с товарищи» успокоил тогда волнение мирными увещеваниями⁹³. Но это побудило святителя Никона объясниться с народом.

В Неделю Православия 1655 г. после литургии в Успенском соборе Патриарх обратился к людям с большой проповедью, где подробно объяснял, каким должно быть каноническое православное изображение и какие иконы являются неправильными, «франкскими». При этом Патриарх показывал народу образцы того и другого вида иконной живописи, давая соответствующие пояснения. В свидетели Никон призвал Антиохийского Патриарха Макария, который подтвердил истинность его поучений. Оба Патриарха предали анафеме и отлучили «тех, кто будет изготовлять подобные (латинские) образа, и тех, кто будет держать их у себя». Затем святитель Никон стал брать одну за другой франкские иконы и, громко возглашая имена бояр, у которых они были взяты, «чтобы пристыдить их», с силой бросал на пол так, что иконы разбивались. Потом он приказал их сжечь, но царь предложил закопать в землю, что и было исполнено⁹⁴. После объяснений Патриарха народ воспринял это чрезвычайное деяние спокойно, и возмущения по этому поводу уже не было.

Если святитель Никон был вполне последователен в своей борьбе за укрепление Православия, то этого нельзя сказать о его идейных противниках; они не переставали обличать Патриарха за осуждение неправославных икон, представляя дело как оскорбление икон вообще. Тем самым еще раз подтвердилось, что отнюдь не только приверженность к русской православной старине руководила этими людьми…

Это вполне понимали и Никон, и Алексей Михайлович, и о. Стефан. Царь и его духовник старались примирить Неронова с Патриархом и действовали в этом направлении иной раз за спиной Никона. В августе 1655 г. Неронов бежал из ссылки и вскоре появился в Москве в доме о. Стефана. Стефан доложил государю, и оба они скрыли появление Неронова от Никона, который рассылал указы о поимке беглеца…

Когда Никон узнал, что бежавший из ссылки Неронов, не принеся покаяния, без ведома церковной власти принял монашество с именем Григорий, он послал привести его, но Неронов опять скрылся. Тогда на Соборе 18 мая 1656 г. с участием Антиохийского Патриарха за противление Церкви и Патриарху, за самовольное бегство из ссылки Григория (Неронова) постановили отлучить от Церкви и прокляли вкупе с его «единомысленниками, иже не покоряющеся святому собору». Духовенство и певчие трижды пропели «анафему» ⁹⁵. Это было уже отлучением не только за исповедание двуперстия, а за всё, в чем Неронов и его единомышленники не покоряются Церкви. Когда Григорию попалось недавнее издание «Скрижали» со всеми приложениями, где авторитетом Вселенских Патриархов утверждались новые русские чины, он пережил глубокий духовный перелом. Внимательно прочитав книгу, Неронов, по его признанию, рассудил: «Кто есмь окаянный аз? Со Вселенскими Патриархи раздор творити не хощу, ниже противен буду: что же ради и под клятвою у них буду?». В таком настроении он отправился в Москву и решился предстать перед Патриархом.

4 января 1657 г. Неронов в Кремле объявился святителю Никону, когда тот шел служить обедню. Никон встретил его спокойно, ни в чем не упрекнул, после литургии пригласил к себе. Между ними состоялась беседа, в которой Неронов излил на Патриарха целый поток укоризн. «Со Вселенскими Патриархами несть противен, якоже ты глаголеши, но тебе единому не покорялся…» — говорил он⁹⁶. Никон молчал. Он всегда хотел примирить своих противников с Церковью. Этого требовала его христианская совесть и забота о сохранении церковного единства. Он с глубоким смире-

180

нием выслушивал гневные обличения Неронова: «Какая тебе честь, владыко святый, что всякому еси страшен?.. Дивлюся,— государевы царевы власти уже не слышать; от тебя всем страх, и твои посланники паче царевых всем страшны… Ваше убо святительское дело — Христово смирение подражати и Его… святую кротость!» Никон ответил: «Не могу, батюшка, терпеть» и подал Неронову письма и челобитные своих противников: «Возьми, старец Григорий, и прочти». Неронов продолжал: «Добро бы, святитель, подражати тебе кроткого нашего Учителя Спаса Христа, а не гордостью h мучением сан держати. Смирен убо сердцем Христос Учитель наш, а ты добре сердит». «Прости, старец Григорий, не могу терпеть», — спокойно отвечал Патриарх Неронову ⁹⁷, не замечавшему, что своим состоянием и отношением к нему Никон опровергает все его упреки…

Через две недели состоялось официальное примирение Неронова с Церковью, выглядевшее весьма своеобразно и показательно. После воскресной литургии, по заам-вонной молитве, Никон приказал привести в Успенский собор Неронова. Патриарх должен был снять с него проклятия, положенные Собором 18 мая 1656 г. Когда Неронов пришел, Никон обратился к нему: «Старец Григорий, приобщаешися ли ты Святей Соборной и Апостольской Церкви?» Неронов отвечал: «Не вем, яже глаголеши! Аз убо никогда отлучен был от Святыя… Церкви, и собору на меня никакова не бывало и прения моего ни с кем нет (!)… А что ты на меня клятву положил, — своею дерзостью, по страсти своей, гневаяся, что я тебе о той же Святей Соборной и Апостольской Церкви правду говорил (!)…» Не ответив ничего, Патриарх Никон заплакал и стал читать над Нероновым разрешительные молитвы. Плакал и Неронов. И причастился Святых Тайн от руки Никона ⁹⁸.

Спустя немного времени, когда Неронов заговорил однажды о старых Служебниках, приверженцем которых он был, Никон сказал ему: «Обои-де добры (т. е. и старые и новые), все-де равно, по коим хощешь, по тем и служишь»⁹⁹ (т. е. служи). И благословил Неронова держаться угодных ему старых Служебников! Патриарх уступил Неронову также и в том, чтобы в Успенском соборе Кремля по-старому двоили, а не троили «аллилуиа» ¹⁰⁰.

Но Неронов, примирившись с Церковью, не смог примириться с Патриархом Никоном и не переставал враждовать и интриговать против него. В том же январе 1657 г. царь, увидев за богослужением Неронова, подошел к нему, сказав: «Не удаляйся от нас, старец Григорий». И Григорий ответил: «Доколе, государь, терпеть тебе такову Божию врагу (Никону). Смутил всею Русскою землею и твою царскую честь попрал, и уже твоей власти не слышать, — от него, врага, всем страх!» Алексей Михайлович, «яко устыдевся, скоро от старца отыде, ничтоже ему рече» ¹⁰¹. Что и говорить, Неронов ударил не в бровь, а в глаз, — прямо по царскому самолюбию! Это была самая уязвимая точка, и именно в эту точку стали наносить удары все противники Никона. Старец Григорий поносил Никона, где мог и как мог. Патриарх терпел. Однажды видели, как святитель Никон, приехав на могилу о. Стефана Вонифатьева († 11 ноября 1656 г.) — их общего с Григорием (Нероновым) друга, долго плакал и несколько раз повторял: «Старец Григорий, старец Григорий!» ¹⁰². Вот чего стоило Патриарху это терпение.

Нет никакого сомнения в том, что Никон точно так же позволил бы соблюдать старые обряды всем, упорно этого желающим, при условии их обращения и примирения, — не с ним, а с Церковью! Отсюда видно, что исправление обрядности не было для Никона (при всей его настойчивости в этом) таким делом, которому стоило бы принести в жертву церковное единство. С полным основанием историк Церкви митрополит Макарий (Булгаков) полагает, чтоесли бы Никон не оставил кафедры и правление его продолжалось далее, раскола в Русской Церкви не было бы»¹⁰³. К такому же выводу закономерно приходили впоследствии и другие ученые архиереи ¹⁰⁴. В 1658 г., когда Никон отошел от управления Церковью, раскола в ней еще не было. Несколько непокорных священнослужителей хулили Патриарха и его преобразования вплоть до безобразных ругательств, сочиняли о нем фантастические небылицы и тем, конечно, волновали людей. Но раскол как решительное и сознательное движение значительных народных масс начался много лет спустя после ухода Никона от дел и с особой силой развернулся только после его смерти. К тому были уже свои особые причины. Одна из них состояла в том, что линии, ясно намеченной Никоном, не пожелали следовать: старые обряды были запрещены и прокляты.

Во времена Патриаршества Никона Москва становится поистине своеобразным центром мирового Православия. К Москве и России обращены внимательные взоры христианского Востока. Здесь, как некогда в Греции времен Константина Великого, созываются важные соборы, чуть ли не Вселенского характера, в Москву едут ученые мужи, Вселенские Патриархи, знаменитейшие архиереи. Со всего Востока в Москву собираются великие христианские святыни, свозятся бесчисленные древние

181

рукописи. Здесь происходят горячие богословские споры, захватывающие общество так, что о предметах веры спорят и святители, и рыночные торговцы. Кажется, Россия и Москва стремятся вобрать в себя всё лучшее и ценное из духовной сокровищницы мирового Православия. Здесь, в Москве, в России, без сомнения, стало биться сердце Кафолической Церкви, и биение его отзывалось во всех уголках православного Востока. Эпоха богослужебных, культовых споров в России чем-то подобна эпохе великих догматических споров и заслуживает не меньшего внимания и изучения. Вся история свидетельствует, что при определившейся и общепризнанной догматике (вероучении в целом) литургика — самая важная, самая животрепещущая область церковной жизни. Для людей, подлинно живущих в Церкви и Церковью, литургические нормы, обряды, символы имеют огромное значение. И не следует удивляться тому, что такая борьба и споры разгорались у нас из-за отдельных слов, букв, символов. Все это может казаться маловажным только современному секулярному сознанию. Но при взгляде в древность следует всегда помнить, что русские люди тогда жили Церковью как основой своего бытия, как самым важным, что только может быть на свете!

ССОРА С ЦАРЕМ

«Горняго ища, дольняя вся презирая,

Щит веры имея, ко брани на бесов простирая».

(Монастырский «Летописец»)

В канун праздника Богоявления 1656 г. святитель Никон прочитал в одной афонской книге, что правильней освящать воду не два раза (в навечерие и в самый праздник), а только один раз (в навечерие). В древности на Востоке не было единого устава о Великом освящении воды на Крещение Господне. В одних книгах имелись указания о двукратном освящении, а в других — об однократном. Антиохийский Патриарх возражал, ссылаясь на повсеместную практику Греческой Церкви, но святитель Никон остался при своем мнении и совершил Великое освящение воды один раз — в навечерие праздника. Алексей Михайлович, присутствовавший на этом торжестве, был в полной уверенности, что Никон поступил в согласии с Антиохийским Патриархом. Но когда перед Пасхой того же года Макария торжественно проводили в далекий путь на родину, царю стало известно, что Патриарх Никон совершил Крещенское освящение воды вопреки советам антиохийского гостя. И тут произошло нечто неожиданное… Алексей Михайлович позволил себе обругать Патриарха, как в гневе иногда ругал провинившихся подданных, но только не его, своего «собинного друга». «Мужик, бл…н сын!» — крикнул царь. Никон ужаснулся. «Я твой духовный отец, зачем же ты оскорбляешь меня!» — произнес он. Царь выпалил: «Не ты мой отец, а святой Патриарх Антиохийский воистину мой отец, и я сейчас пошлю вернуть его с пути»¹⁰⁵. Из Волхова по весенней распутице Патриарха Макария вернули в Москву без объяснения причин. Пока он возвращался, Алексей Михайлович успел опомниться и примириться с Никоном, так что Антиохийскому Патриарху ничего не сказали о подлинных мотивах его возвращения. Но он узнал о них от греческих купцов, ехавших из Москвы. С их слов Павел Алеппский и записал подробности ссоры царя с Никоном. Это говорит о том, что столкновение двух «великих государей» произошло при свидетелях, вероятнее всего — членах царского синклита, которые на радостях сделали тайну цареву известной всему свету. В самом деле, эта ссора означала не что иное, как конец согласия между царем и Патриархом… Началось неуклонное ухудшение их отношений, приведшее затем к тяжким последствиям для них и для всей России. Необходимо поэтому разобраться в сущности конфликта.

Алексей Михайлович возлагал на Антиохийского Патриарха Макария большие надежды. Он должен был, по расчетам русского самодержца, распространять на Востоке самые благоприятные мнения о России, ее Церкви, ее царе. Но поскольку вопрос о крещенском водосвятии не был существенным, впечатления Макария о Никоне, о Русской Церкви, как показывают записки Павла Алеппского, нисколько не изменились из-за этого разногласия. Оба Патриарха понимали, что в несущественных богослужебных обычаях каждый из них имеет право придерживаться своих особых частных мнений, и это не может повредить церковному единству. Таким образом, поступок Предстоятеля Русской Церкви не унизил авторитета Патриарха Макария и не испортил царю восточной политики, как можно было бы подумать, глядя на то, с каким гневом Алексей Михайлович реагировал па это дело. Но, может быть, царь не был уверен, что все кончилось так благополучно? Может быть, он все же испугался за свою «восточную игру» или был до глубины души убежден, что русский

182

Патриарх ни в чем не смеет перечить Антиохийскому, то есть, что Восточные святители безусловно авторитетней в любом вопросе? Возможно, что такие мысли были у Алексея Михайловича. Однако они не могли являться достаточным основанием для подобной грубости и гнева, если принять во внимание ту безграничную любовь и дружбу, какие ранее существовали между ним и Никоном, тот огромный авторитет в церковных вопросах, какой имел Никон в глазах царя. Должно было быть какое-то изменение в самом отношении царя к Никону, которое наметилось раньше и как бы ждало лишь повода, чтобы проявиться.

Принято думать, что повзрослевший и возмужавший в походах Алексей Михайлович не мог больше сносить властного, крутого характера Патриарха Никона, его давления, чуть ли не вмешательства в царские дела, и т. п. Следует признать, что это одно из исторических предубеждений. Нет ни одного факта, который мог бы свидетельствовать о властолюбивом желании святителя Никона «подчинить» себе царя с той целью, чтобы самому управлять государством.

Причины неудовольствия царя Никоном кроются в другом. Столкновение по поводу Крещенского водосвятия обнаруживает один интересный факт. Алексей Михайлович как бы лишь доверял все церковные дела Патриарху, но в глубине души, оказывается, хотел (или только теперь восхотел) считать ответственным за них самого себя. Отчасти это вытекало из его взглядов на обязанности православного государя, а также из тех духовно-политических намерений стать царем Востока, о которых уже говорилось. Но это еще ничего не объясняет. Ведь при всей своей заинтересованности духовными и церковными вопросами Алексей Михайлович дал обещание не вмешиваться в управление церковными делами. В едином русском православном обществе, каким оно сложилось к середине XVII в., дела духовные и церковные являлись самыми важными, основой всей жизни. Таким образом, неизбежно получалось, что царь как бы вытеснен из главной — духовной сферы жизни своего государства. Царю оставались дипломатические отношения, войны, казна, налоги, суд, администрация и т. п. С точки зрения воспитанного в духе искреннего православного благочестия царя, всё это были дела, хотя и важные, «государевы», но второстепенные, большей частью — суета мирская. От самого важного царь оказался отстранен авторитетом и личностью Патриарха Никона. Алексей Михайлович это понимал и добровольно шел на это. Из каких побуждений? Из искренней любви к Никону как к другу и духовному лицу («святу мужу»), а также из верного православного представления о свободе Церкви и пределах царской власти, т. е. о том, что в современных понятиях может быть выражено, как стремление остаться в рамках самодержавного принципа власти, не соскальзывая в крайность абсолютизма. Нетрудно видеть, что любовь между царем и святителем Никоном была при этом самой существенной опорой, на которой держалось могущество и полновластие Патриарха в делах духовных и церковных. На вышеупомянутые царские дела Никон никогда и не претендовал! Более того, когда ему по просьбе Алексея Михайловича, ушедшего на войну, пришлось заниматься государственными делами и спасать царскую семью (что тоже было делом государственной важности), Никон этим тяготился, считая эти дела умалением своего патриаршего достоинства. Много лет спустя он из ссылки писал об этом царю: «На Москве будучи, работал тебе, великому государю, не яко Патриарх. Такожде и в моровые поветрия царице государыне и сестрам твоим государевым и чадом вашим работал, как последний раб» ¹⁰⁶. Следует поэтому еще раз отметить, что ни о каких теократических стремлениях святителя Никона не может быть и речи. Когда Неронов столь удачно формулировал основной тезис всех противников Никона, сказав царю: «Твоей власти уже не слышать, от него (Никона) всем страх», — это относилось исключительно к области церковных дел. Ибо сам Неронов и его единомышленники настолько считали царя ответственным за церковные дела, что первые же челобитные по обрядовым исправлениям они направляли не Патриарху, не собору архиереев, а царю…

До определенного времени царь не реагировал на эти челобитья. Да и не так уж в действительности был отстранен Алексей Михайлович от управления церковной жизнью! Царь участвует в важных Соборах, в решении текущих церковных дел, ведет за спиной Патриарха благую интригу с целью примирить его с Нероновым и т. д. Но, конечно, при всем том в церковной жизни царь — не первое, а второе лицо. В свою очередь, Патриарх Никон далеко не первый в делах чисто государственных. Так осуществлялось то равновесие или, лучше, гармония двух начал в едином православном обществе, которая веками обеспечивала крепость и единство духовной жизни России.

Как же началось «шатание»? Что побудило царя внутренне востать против приоритета Патриарха Никона в делах церковных, который сам же царь и обеспечил Патриарху?

183

Удовлетворительный, на наш взгляд, ответ на эти вопросы будет дан только после исследования одного из важнейших деяний святителя Никона — строительства Нового Иерусалима. Теперь же мы должны ограничиться указанием на то, что с определенного времени, именно — с 1656 г., царь стал особенно восприимчив к злостной, ядовитой клевете придворной знати и раскольников: «Твоей власти уже не слышать, от него (Никона) всем страх». Вот змеиное жало, которое начало особенно уязвлять сердце государя, как бы «открывать глаза» Алексею Михайловичу на его «второстепенное», «униженное» положение в самой важной — духовной области жизни своего государства.

И вот, как писал Патриарх Никон, в 1656 г., вернувшись с русско-литовской войны, «царь нача по-малу гордети и выситися и нами глаголемая от заповедей Бо-жиих презирати и во архиерейские дела вступатися» (или по другой редакции — «и во архиерейские дела учал вступатца властию») ¹⁰⁷. Таким образом, не теократические притязания Никона, а абсолютистские притязания Алексея Михайловича становились причиной и основой будущей драмы.

Внутренне восстав против полновластия Патриарха в Церкви, царь поставил себя в чрезвычайно противоречивое, сложное, попросту — безвыходное положение. Быть в церковных делах «на вторых ролях» он уже не хотел, но и открыто восставать против Патриарха не мог и по своим христианским убеждениям, и по памяти долгой личной дружбы.

В России создавалась критическая ситуация. Сущность духовного конфликта складывалась в вопрос, кто главней, кто «преболе» в делах Церкви, в духовной жизни общества, — царь или Патриарх? Если такой вопрос возникает в государстве, где гражданское общество почти полностью (за исключением инородцев) слито с обществом церковным, то это самый критический, самый острый и самый важный вопрос, от решения которого зависит вся общественная судьба.

Поразительным образом клеветнические внушения приближенных опирались на искренне православное благочестие царя. Вспомним его мысль, высказанную позднее в связи с судом над Никоном, о том, что православный государь должен «не о царском токмо пещися», но и о всем церковном, так как «егда бо сия (т. е. церковное и духовное) в нас в целости снабдятся, тогда нам вся благая стояния от Бога бывают… и прочия вещи вся добре устроятися имуть». Эта мысль представляет собой исключительной важности свидетельство о попытке Алексея Михайловича идейно обосновать главенство своей, царской ответственности за Церковь. Православный царь, действительно, ответственен за Церковь в своем обществе, но не он один и не в первую очередь! Первенство здесь принадлежит безусловно Главе Церкви. Алексей Михайлович не заметил, как переступил роковую грань и усвоил себе как самодержцу не часть ответственности за Церковь, законно ему принадлежащую, а всю полноту этой ответственности. Это был прямой идейно-духовный мост к Петру I, к русскому абсолютизму (на западный манер). В таком преступлении опасной грани, которое совершается в сознании царя как будто из чисто благочестивых побуждений, очень ясно видна рука опытного древнего клеветника и «отца лжи». А орудием его в данном случае является придворная знать, не умевшая быть истинно верноподданной своему государю, действовавшая не в интересах родины и государства, а в интересах своей гордости, корысти или даже, как мы потом увидим, в угоду тех, кто был прямо заинтересован в ослаблении России.

Царь не вполне поддавался внушениям. Он часто колебался, создавая впечатление, что готов вернуться к прежним отношениям с Патриархом Никоном. Так что кризис затянулся.

В 1657 г. Алексей Михайлович в общем ведет себя с Никоном еще как друг. 18 октября он приезжает к Патриарху на освящение Воскресенского деревянного храма в новом монастыре на Истре, где инсценируется «неожиданное» усвоение этому месту названия Нового Иерусалима, что на самом деле давно было решено между Никоном и царем. Уехав оттуда, царь посылает Патриарху письмо, в котором между прочим пишет: «Ты ж жалуешь пишешь, тужишь о нас, и аще Бог даст живы будем, за твоими пресвятыми молитвами, и паки не зарекалися, и не зарекаемся и паки приезжать» ¹⁰⁸. Значит, были какие-то действия или высказывания царя, которые давали Никону повод тужить, что царь «зарекается» приезжать к Патриарху…

Наступил 1658 год. Он был знаменателен тем, что оканчивал собою вторую тре-тнцу лет пребывания Никона на престоле. Еще в 1652 г., когда царь умолял Никона стать Патриархом, он согласился при условии, что пробудет у власти не более трех лет. Вероятно, Никон усматривал неслучайный, мистический смысл в троичных этапах своей предыдущей жизни: в Анзерском скиту он пробыл три года, игуменом в Коже-озерской пустыни — 3 года, архимандритом Новоспасского монастыря — 3 года. Новгородским митрополитом — 3 года… Пробыв Патриархом тоже три года, Никон в

184

1655 г. просил об уходе. Впоследствии он напоминал об этом царю: «Бил челом я тебе, великому государю, чтоб ты, великий государь, пожаловал мне, отпустил в монастырь; и ты… изволил и еще другую три года быти; и по прехождении других триех годов (т. е. в 1658 г.— Прот. Л.) паки бил челом тебе, великому государю, чтоб ты… отпустил меня в монастырь, и ты, великий государь, милостивого своего указу не учинил» ¹⁰⁹. Итак, святитель Никои даже до своего разрыва с царем дважды за время правления просил освободить его от этой власти! Этим еще раз разрушается миф о непомерном властолюбии Никона и подтверждается истина: Никон был властен, пока вынужден был править делами, но совсем не властолюбив. Если отказ царя Никону в просьбе об уходе от патриарших дел в 1655 г. может быть в общем понятен, то отказ в такой же просьбе в 1658 г., накануне совершенного разрыва с Никоном, требует объяснения.

Никто из русских первосвятителей (кроме ослепшего и больного Патриарха Иова) не покидал добровольно кафедры. Первосвятительское правление обычно прерывалось только смертью. Уход здорового и полного сил Патриарха Никона мог означать для народа только то, что и было на самом деле, — недопустимый разлад между государством и Церковью. Внутреннее благочестие и соображения политические не позволяли Алексею Михайловичу допустить ухода Никона и тем более предпринимать какие-либо формальные меры против него. А между тем раздражение Никоном в душе царя как раз в это время достигло наивысшей степени…

Никон замечал, чувствовал и понимал, что происходит в сердце Алексея Михайловича, в какое безвыходное положение царь себя ставит переменой своего отношения к нему. Правда, колеблющееся поведение самодержца давало надежду на то, что он может преодолеть искушение и вернуться к прежней дружбе и любви. Поэтому Никону ничего не оставалось, как смиряться, терпеть и молиться. Всякая с его стороны активная попытка наладить прежние отношения была бы непременно истолкована превратно как стремление «подчинить» себе царя или как боязнь потерять свое положение. Два года (до последней возможности) Никон терпел.

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ РАЗРЫВ. ОСТАВЛЕНИЕ КАФЕДРЫ

«Вся добре в шесть лет с царем в совете исправльша,

Узре враг того, многих от бед лютых избавльша.

Подвиги же в начальных и меньших зависть дерзку,

Ту зря, он, победитель, сходит к Воскресенску».

(Монастырский «Летописец»)

6 июля 1658 г. в Москве принимали грузинского царевича Теймураза. На подобных приемах присутствие Патриарха Московского почиталось обязательным и в силу исконных обычаев Русского государства, и из надлежащего почтения к Церкви и ее архипастырю. Но в этот раз святителя Никона не пригласили… Это было неслыханным оскорблением, первым знамением того, что царская власть дошла до такого состояния, когда кажется, что в государственных делах «можно обойтись» и без Церкви. При торжественном въезде царевича в Кремль царский окольничий князь Б. Хитрово грубо оскорбил патриаршего боярина князя Д. Мещерского (дважды ударил по голове). Никон незамедлительно написал царю требование о наказании виновного. Царь письменно ответил, что разберется позже. Никон вторично написал, чтобы разобрался сейчас. Царь передал, что лично увидится с Никоном. Но видеться не изволил.

8 июля был праздник Казанской иконе Богородицы, на котором прежде царь всегда присутствовал при патриаршем служении со всем своим синклитом. По обычаю, от Патриарха ходили приглашать царя к вечерне, потом к утрене, потом к литургии. Но царь не пришел.

10 июля, в праздник Ризы Господней, также ждали царя в Успенском соборе, где он всегда молился в этот день в прежние годы. Его пригласили к вечерне, потом к утрене. Царь не пришел. После утрени к Патриарху явился от царя князь Юрий Ромодановский и сказал: «Царское величество на тебя гневен, потому и к заутрени не пришел, и не велел ждать его к литургии». Затем князь прибавил именем государя: «Ты пренебрег царское величество и пишешься великим государем, а у нас один великий государь — царь». Князь Юрий далее сказал, что царь «повелел… чтоб впредь ты не писался и не назывался великим государем, и почитать тебя впредь не будет» ¹¹⁰.

185

Алексей Михайлович официально разрывал дружеские отношения с Патриархом Никоном.

Любовь и согласие между царем и святителем рухнули.

При таких обстоятельствах Патриарх Никон принял решение незамедлительно оставить правление делами Церкви и уехать из Москвы. Узнавшие о том приближенные и друзья Никона стали отговаривать его. Преданный ему боярин Н. Зюзин велел передать Патриарху, «чтобы он от такого дерзновения престал». Никон погрузился в раздумье, взял бумагу, начал что-то писать, но потом разорвал и молвил: «Иду-де». Это было перед литургией 10 июля.

В этот день в Успенском соборе, как обычно, собралось великое множество народа. Патриарху сослужили митрополиты Крутицкий Питирим и Сербский Михаил, архиепископ Тверской Иоасаф, архимандриты, игумены, протоиереи. Никон облачился в саккос святителя Петра, Митрополита Московского, надел омофор «Шестого Вселенского Собора» и взял в руки посох того же святителя Петра. Во время службы в алтаре уже перешептывались, что Патриарх уходит от правления. После причастия Никон сел и написал письмо царю. По заамвонной молитве он вышел на солею, прочел положенное поучение из бесед святого Иоанна Златоуста о значении пастырей Церкви, а затем обратился к народу со своим словом.

Впоследствии, когда шло тщательное разбирательство этого момента, от многих очевидцев были взяты показания («сказки») о том, что сказал Никон в этой речи. Сказок собрано более шестидесяти (все они сохранились). Сохранились также письма Никона, где он вкратце сам свидетельствует о том, что он тогда говорил. Эти документы часто противоречат друг другу, но всё же дают возможность восстановить общее содержание и смысл речи Патриарха Никона.

Он сказал, что царь гневен на него, так что даже не приходит «в собрание церковное». Это, очевидно, происходит от того, что он, Никон, является недостойным Патриархом, не сумел пасти свою паству, как подобает, и потому он решил уйти от управления Церковью. «От сего времени не буду вам Патриархом (или: «Отныне я вам не Патриарх»)»,— заключил Никон.

Последние слова он произнес с такой решительностью, что некоторые (в частности, митрополит Крутицкий Питирим) потом показывали, будто он отрекся «с клятвою», сказав «буду анафема», если вернусь к Патриаршеству. Но большинство других очевидцев говорят, что не слышали такой клятвы, или что ее вообще не было. Сам Никон тоже утверждает, что не произносил клятвы.

Слово святителя Никона прозвучало как гром среди ясного неба. В храме поднялось смятение, Никон, сняв богослужебные ризы, оделся в черную архиерейскую мантию с источниками, черный клобук, взял в руки простую «поповскую ключку», которую загодя купили для него, и пошел было из храма, но верующие заперли церковные двери и не выпустили его. Патриарх сел на нижнюю ступеньку архиерейского помоста посреди собора лицом к западным дверям и стал ждать. Потребовали немедленно послать кого-нибудь к царю. Пошел Крутицкий митрополит и некоторые из духовенства. В Успенском соборе стоял плач и стон. «Кому ты нас, сирых, оставляешь!»— причитали люди. «Кого Бог вам даст и Пресвятая Богородица изволит»,— отвечал Никон. Царь, узнав о случившемся, отправил к Никону боярина князя Алексея Никитича Трубецкого. В своей «сказке» по этому делу боярин показывал: «Я спросил Патриарха Никона, для чего он оставляет Патриаршество, не посоветовавшись с великим государем, и от чьего гонения, и кто гонит». Никон отвечал: «Я оставил Патриаршество собою, а не от чьего и ни от какого гонения… А в том я прежде бил челом великому государю и извещал, что мне больше трех лет на Патриаршестве не быть». Затем Никон вручил Трубецкому свое личное письмо царю и просил на словах, чтобы царь «пожаловал ему келлию». В письме царю, как впоследствии свидетельствовал Никон, говорилось: «Се вижу на мя гнев твой умножен без правды, и того ради и соборов святых во святых церквах лишаеши (т. е. не приходишь в собрание верующих). Аз же пришлец есмь на земли, и се ныне, поминая заповедь Божию, дая место гневу, отхожу от места и града сего. И ты имаши ответ перед Господом Богом о всем дати»¹¹¹.

Трубецкой всё передал Алексею Михайловичу. Царь послал его вновь к Патриарху, велел вернуть ему его письмо («зане не бысть ему (царю) на пользу») и сказать, чтобы он «Патриаршества не оставлял, а был по-прежнему; а келлий на патриаршем дворе много, в которой он захочет, в той и живи». «Я слова своего не переменю»,— ответил Никон. И пошел из храма¹¹². Царские сановники велели его выпустить. Перед Успенским собором стояла запряженная повозка Патриарха. Патриарх хотел сесть в нее, но народ распряг повозку и разломал ее. Окруженный толпами плачущих взволнованных москвичей, святитель Никон пошел пешком к Спасским воротам Кремля. Люди затворили ворота. Патриарх сел в одной из «печур» (углуб-

186

лений в кремлевской стене), и один Бог весть, что творилось в сердце его от воплей, плача и молений народа, стремившегося удержать своего Патриарха. Царские чиновники, наконец, приказали открыть ворота Спасской башни, и Никон ушел через Красную площадь и Ильинский крестец на подворье своего Воскресенского, Новый Иерусалим именуемого, монастыря. На крыльце он в последний раз благословил свою паству и вошел в келлии. Сюда к нему вновь прибыли посланные от Алексея Михайловича сказать, чтобы он не уезжал никуда, пока не увидится с царем. Никон ждал до 12 июля. Никаких известий от государя не последовало. Тогда он взял в Новодевичьем монастыре две плетеные киевские коляски, в одну погрузил кое-какие вещи, в другую сел сам, и поехал в Новый Иерусалим.

Так выглядел самый момент разрыва между церковной и царской властью в России.

Никон объяснял причины своего ухода от правления следующим образом. В своем знаменитом «Возражении или разорении» на 30 вопросов по его делу, заданных боярином Симеоном Стрешневым Паисию Лигариду, и ответов Паисия на эти вопросы Никон свидетельствует: «Царь при избрании нас на Патриаршество дал клятвенное обещание перед Богом и всеми святыми хранить непреложно заповеди Евангелия, святых апостолов и святых отцов, и пока пребывал в своем обещании повинуясь Святой Церкви (подчеркнуто мной. — Прот. Л.), мы терпели. А когда царь изменил своему обещанию и на нас положил гнев неправедно, мы 10 июля, совершив во святой великой церкви Божественную литургию и засвидетельствовав перед Богом и всеми святыми о напрасном государевом гневе, вышли, по заповеди евангельской, из града Москвы, отрясли прах от ног наших и тогда же письменно известили царя, что уходим ради его неправедного гнева и что он даст за всё ответ перед Богом. Кто же укорит меня, что я поступил вопреки воле Божией, а не по правде, и какое тут отречение?» ¹¹³ Далее в этом же труде, при возражении на 17-й вопрос, где говорилось, что святители могут покидать на время свои престолы только ввиду военного нападения, Патриарх Никон пишет: «Не больше ли войны — гнев царский?.. Из Москвы я отошел не без ведома царева: царь знал, что гневается на меня без правды. И от него приходили ко мне… и я им говорил, что иду из Москвы от немилосердия государя, пусть ему будет просторнее без меня (курсив мой.— Прот. Л.); а то, гневаясь на меня, он не ходит в церковь, не исполняет своих обещаний, данных при нашем избрании на Патриаршество, отнял себе суд церковный, велел судить нас самих и всех архиереев и духовный чин приказным людям»¹¹⁴.

В 24-м возражении, говоря о привилегиях церковных, святитель Никон восклицает: «Мы не знаем иного законоположника себе, кроме Христа, Который дал нам власть вязать и решить. Уж не эту ли привилегию дал нам царь? Нет, но он похитил ее от нас, как свидетельствуют его беззаконные дела. Какие? Он Церковью обладает, священными вещами богатится и питается, славится тем, что все церковники — митрополиты, архиепископы, священники и все причетники покоряются ему, оброки дают, работают, воюют; судом и пошлинами владеет». Такое обладание царя Церковью, по слову Никона, является «антихристовым узаконением». Господь сказал о последнем времени, что тогда… «за умножение беззакония иссякнет любы многих… Какого беззакония? Того, если кто восхитит непринадлежащее ему, как государь царь восхитил Церковь и всё достояние ее в свою власть беззаконно, и потому нас ненавидит, как прелюбодей никогда не может любить законного мужа, но всегда помышляет о нем злое…» ¹¹⁵. В ответе на 26-й вопрос Стрешнева Лигарид утверждал, что «царь может ставить архимандритов и всякие церковные власти — это одна из привилегий царских, и у всех народов обычай — царю раздавать должности, для чего и орел царский пишется двуглавым, расширяющим достоинство царя — церковное и мирское». На это Никон заявил: «Ты солгал и здесь, как и везде прежде. Нигде, даже в царских законах, не написано, чтобы царю избирать епископов и прочих властей (подразумевается церковных. — Прот. Л.)… А то правда, что царское величество расширился над Церковью, вопреки Божественным законам, и дажевозгорелся на самого Бога широтою своего орла (выделено везде мной. — Прот. Л.).

Такого определенного, решительного и гневного осуждения царской власти за ее посягательство на Церковь наша история не знала ни до Никона, ни после него! Во всех этих словах — поразительное свидетельство о некоем духовном перерождении русской монархии, когда из защитника Церкви она начала превращаться в ее обладателя и распорядителя. Строго говоря, в мистическом смысле осуществление такого стремления вообще невозможно: Глава Церкви — Христос. Но в эмпирическом, земном, плане какое-то подавление самостоятельности церковного управления со стороны монархии, внешнее господство над церковными делами может иметь место.

Это изменение или перерождение монархии Никон почувствовал на себе, увидев явление в самом зародыше, когда почти никто из его современников не видел, или

187

не хотел видеть. Поэтому доказать справедливость своих обвинений Никону было» крайне трудно. Самыми сильными и основательными обвинениями Патриарха, по существу, являются следующие:

1. Царь нарушил клятву, которую дал при поставлении Никона на Патриаршество,— повиноваться Патриарху во всех церковных делах;

2. Царь возжелал править церковными делами сам, стремясь поставить себя в Церкви выше Патриарха.

Происходил переход инициативы в церковных делах в руки царской власти, когда царь брал ответственность за Церковь на себя. Он еще не нарушал принятых ранее законов в отношении Церкви, не вводил новых, но начинал править церковными делами даже не в совете с Патриархом, а «преболе» его. Вот об этом с острой тревогой и болью Никон свидетельствовал своим современникам, самому царю, но его свидетельства не принимали. Ясно видя сущность происходящего и справедливо усматривая в этом духовную катастрофу для России, Патриарх Никон в своих обличениях был не всегда точен, допускал резкости, ошибки, преувеличения. Однако нельзя не видеть, что через все его обличения красной нитью проходит острая боль о том, что град земной восстал на Град Небесный и пытается подчинить его себе, что Церковь теряет должную независимость, что царская власть беззаконно узурпирует власть духовную, что «приближается тиранское разорение Церкви», как выразился Никон в письме к П. Лигариду в 1662 г^.116.

При таком положении вещей Патриарх — Глава Русской Церкви — должен был стать в значительной мере номинальной фигурой, во всем послушной воле самодержца. Таким Патриархом Никон быть не мог и не хотел. Уход от правления стал для него вынужденным и единственно возможным шагом. Проф. М. В. Зызыкин, посвятивший всю свою книгу всестороннему историко-каноническому исследованию сущности конфликта Патриарха Никона с царем, пишет об уходе святителя от правления 10 июля 1658 г. следующее: «…Уход Никона в Воскресенский монастырь был протестом против того, что царь перестал быть православным, нарушив свой обет и допустив бояр до захвата церковного управления. Это была крайняя мера пастырского воздействия. И в этом, как в фокусе, выражено все миросозерцание Никона(выделено Зызыкиным). Если бы он не ушел, то явился бы потаковником, соучастником в том положении, с которым он не мог бороться, ввиду утраты царской поддержки при окружающей его вражде; оставаясь, Никон встал бы в противоречие с собственным понятием о самостоятельности церковной власти и дал бы санкцию ее захвату». «Его уход был высшей мерой протеста, увековеченного историей, как борьба Патриарха с царем, как борьба Церкви с духом века сего, как борьба Нового Иерусалима с Вавилоном и антихристом, как борьба терпения и любви против насилия и несправедливости» ¹¹⁷.

3 февраля 1660 г. Никон писал боярину Зюзину: «Из писания твоего… мы узнали, что вы печалитесь о нас; но мы, милостию Божией, не скорбим, а радуемся о покое своем (т. е. о том, что он, Никон, отошел от правления. — Прот. Л.). Добро архиерейство во всезаконии и чести, и надобно поскорбеть о последнем всенародном событии. Когда вера евангельская начала сеяться и архиерейство чтилось в христианских царствах, тогда и самые эти царства были в чести; а когда злоба гордости распространилась и архиерейская честь изменилась, тогда, увы, и царства начали падать и пришли в бесчестие, как известно о греках» (выделено мной. — Прот. Л.). Знаменательные слова: в незаконных посягательствах царской власти Никон видит причину будущего неизбежного падения монархии в России и пророчески намекает на это. В этом же письме о себе самом Никон с полным основанием говорит: «Нам первообразных много, вот реестр их: Иоанн Златоуст, Афанасий Великий, Василий Великий и здешний Филипп митрополит»¹¹⁸.

С этими глубокими и серьезными причинами ухода Никона от правления тесно сплетались и другие, психологические причины — личная ссора с Алексеем Михайловичем, «неправедный царский гнев». В этих обстоятельствах Никону также ничего не оставалось делать, как уйти от неправедного гнева, чтобы другу его «было просторнее»… Свои отношения с Алексеем Михайловичем Никон мыслил только как отношения искренней любви и полного согласия. Так эти отношения сложились с самого начала, и потому всякие иные отношения всё равно означали бы разлад между Церковью и государством. Если бы изначально Никон не был другом царя, то какой-то временный «неправедный гнев» государя можно было бы и претерпеть, будь это просто личным человеческим недоброжелательством… Однако личный гнев Алексея Михайловича вызывался глубокими духовно-политическими причинами, носил характер крайнего раздражения, которое начало проявляться в таких поступках, что оставаться Никону Главой Церкви — значило бы еще более раздражать царя, как бы вызывать его на более пагубные выходки, которые неизвестно чем могли кончиться.

188

Сложные переплетения личных чувств и велений общественного долга характеризуют отношения Никона и Алексея Михайловича в момент разрыва и после него. Этими переплетениями вполне объясняются те кажущиеся противоречия в поведении и словах царя, и особенно Никона, каких немало содержится в документах того времени.

Слово Патриарха к народу 10 июля 1658 г. свидетельствует как будто о безоговорочном отречении Никона от престола. Однако, поскольку этот уход от правления оказывается вынужденным, Никон удивляется, когда его потом обвиняют в «самовольном отречении» («какое тут отречение!»). Царским посланникам и другим лицам Никон иногда говорит, что ушел сам, никем не гонимый (говорит, чтобы не вызвать смуты!), а когда его начинают официально обвинять в самовольном, беспричинном и дерзком оставлении кафедры, свидетельствует, что вынужден был уйти «ради царского гнева», ради беззаконных стремлений государя «обладать Церковью». Сразу же после событий 10 июля на слова верного ему боярина Никиты Зюзина «что, государь, оставил престол свой? Оставь свое упорство и возвратись», Патриарх отвечал: «будет тому время, возвращусь»¹¹⁹. А официально в эти же дни он заявляет, что ушел навсегда, в церковные дела больше вступаться не будет, благословляет избрать на свое место нового Патриарха, а пока поручает, согласно царскому желанию, править церковные дела митрополиту Крутицкому Питириму ^120.

Где же правда о действительных намерениях Никона? Правда и в первом, и во втором заявлении. В контексте отношений Патриарха с царем линия поведения и намерений святителя выглядит так: если в сознании и душе государя относительно Церкви ничего не изменится, то и он, Никон, к правлению не вернется; если же царь поймет свою неправоту, — Никон не отказывается вернуться на Патриаршество. При этом главное для Никона — не вопрос личной власти, а восстановление правды в отношениях царской и церковной власти. Если с другим, новым Патриархом, царь будет чувствовать себя иначе и не станет стремиться к «обладанию Церковью», т. е. если всё дело в личном недовольстве Никоном, то пусть будет новый Патриарх! Никон готов целиком отдаться монастырскому строительству и просит лишь оставить ему владение его монастырями. Но если царь и без Никона будет продолжать беззаконие, то святитель считает своим долгом обличать самодержца и не будучи у власти. «Я ни за какие вины от Церкви не отлучен,— говорит он в 1659 г., — и хотя своею волею оставил паству, но попечения об истине не оставил, и впредь, когда услышу о каком духовном деле, требующем исправления, молчать не буду» ¹²¹.

Таким образом, вынужденный уход от Патриаршества явился для Никона как бы лишь первым шагом в борьбе за духовно-каноническую правду в отношениях монархии и Церкви, за душу своего друга и царя Алексея Михайловича. Эту борьбу он намерен был повести (и действительно повел!) независимо от того, будет ли он сам вновь позван на Патриаршество, или на его место законно изберут другого.

Началась почти девятилетняя эпопея добровольного изгнанничества русского Патриарха. В этот период с заметной планомерностью против него велись различные козни и интриги, было совершено покушение на его жизнь. Чья-то злая рука не оставляла Патриарха в покое, нарочито создавая такую обстановку вокруг него, при которой его присутствие в Новом Иерусалиме являлось источником «лихорадки» для общества, делалось нестерпимым. Алексей Михайлович то смягчался к своему «со-бинному другу», то поддерживал борьбу против него. Царь метался в том безвыходном положении, в какое он сам себя поставил разрывом с Патриархом. Были моменты, когда казалось, что Алексей Михайлович готов примириться с Никоном, что явилось бы самым благоразумным и верным с его стороны (и он это понимал). Но против Никона уже сложилась достаточно сильная боярско-княжеская группировка в правительстве и подобная же партия в русском и греческом духовенстве, угождавшем царю. В такой обстановке Алексей Михайлович уже не мог единолично решить вопрос о возвращении Никона к правлению, а на поддержку такого шага боярским правительством рассчитывать не приходилось. Существовала, правда, и группировка придворных бояр, очень почитавших Патриарха. В нее входили такие видные деятели Русского государства, как князь А. Ордин-Нащокин, любимец царя А. Матвеев, боярин Н. Зюзин, князь Ю. Ромодановский, боярин Ф. Ртищев. Всей душой была предана Никону родная сестра государя царевна Татьяна Михайловна. Немало сторонников Никона имелось также в духовенстве русском и греческом. Однако эта партия не решалась на открытое выступление в защиту Патриарха (слишком сильны были голоса его врагов). Наконец, в 1664 г. возник загадочный, до сих пор не вполне понятный заговор как будто с целью решительного возвращения Патриарха Никона к правлению Церковью. Этому предшествовала длительная борьба вокруг серьезнейших проблем, вызванных его уходом. Прежде всего это была проблема личных отношений Никона и Алексея Михайловича. Она связывалась с более глубокой

189

и основной проблемой — отношением царской и церковной власти в управлении Церковью. Кроме того, русская иерархия должна была решить вопрос о выборах новою Патриарха и о судьбе Никона. Наконец, большой проблемой явилась апелляция к Вселенскому Православию по поводу тяжкого российского раздора.

Святитель Никон, хотя и не отказывался от поддержки своих сторонников среди знати и друзей, но в основном во всей этой борьбе он старался воздействовать непосредственно на друга-царя. Здесь ясно наметились два направления: обличение царя в его неправдах и попытки возбудить в нем христианскую любовь к нему, Никону, вернуть прежние отношения. Письма ушедшего Патриарха нередко представляли собой «чересполосицу» обоих этих направлений.

Сохранился один важный документ, где архипастырское и человеческое стремление Патриарха Никона выправить душу Алексея Михайловича проявилось с особенной яркостью. Это большое сочинение под условным названием «Наставление христианину» на 103 листах (206 страниц), датированное 1660 г.¹²² Оно представляет собой выписки из Священного Писания Нового Завета, собранные по тематическим главам и снабженные краткими пояснениями Никона. Патриарх пишет, что составлял эту «тетрадь» из «нужнейших заповедей Божиих, без нихже невозможно никакому христианину спастися», для того, чтобы царь познал «недостаточество свое перед Господом Богом» и сделался милостив к нему, Никону.

В этом труде Патриарх обращает основное внимание на обязанности каждого человека чтить Бога, соблюдать заповеди Его, творить волю Его, духовное предпочитать мирскому и быть верным Господу. Особенно много выписок посвящено теме важности евангельской проповеди (т. е. значению Церкви в обществе). Никон отстаивает свой долг и право обличать царя, как и всех, делающих неправду. «Подобает обличение и запрещение приимати, яко лечбу чистительную страстем», — поучает Патриарх. И добавляет, что если кто ради человекоугодия не обличает согрешающего, тот наветует в истинную жизнь (вечную) В последней главе Никон утверждает: «Яко идеже Церковь под мирскую власть снидет, несть Церковь, но дом человеческий и вертеп разбойников». И приводит ссылки на Евангелие об изгнании торгующих из храма и на слова Спасителя «Се оставляется вам дом ваш пуст».

Вопрос о мере участия царской и церковной власти в делах Церкви становился коренным вопросом общественной жизни России, взволновал всех, привлек к участию в его решении и Восточную, Церковь. В 1662 г. в Россию прибыл Паисий Лигарид, митрополит Газский, приглашенный Никоном как ученый иерарх еще в 1656 г. Никон приветствовал приезд Паисия, надеясь, что он разрядит напряженную обстановку и приведет всё «к глубочайшему миру», чтобы «разрушилось средостение, возникшее между царем и Патриархом» ¹²³. Но Никон ошибся в ученом греке. Паисий Лигарид быстро привел дело к еще большему обострению и к суду над Никоном. Однако пока позиция Лигарида еще не определилась, Патриарх старался объяснить ему историю и смысл происходящего. В таком же духе Никон воздействовал вообще на греческое духовенство, ибо только Вселенская Церковь, в пользу которой он так много сделал, оставалась теперь для русского Патриарха единственной опорой.

Была, правда, и еще одна сила, достаточно мощная, находившаяся, что называется, «под рукой» у Никона и даже предлагавшая ему свою помощь — народные массы, недовольные властями мира сего. В 1668 г. архимандрит Ферапонтова монастыря, где тогда в ссылке содержался Никон, доносил царю о сношениях восставших разинцев с Никоном и в доносе, в частности, указывал: «Никон говорил мне также: «И в Воскресенском монастыре (т. е. еще до суда и ссылки. — Прот. Л.) бывали у меня донские казаки и говорили: если захочешь, то мы тебя по-прежнему на Патриаршество посадим, сберем вольницу, боярских людей»»)^124. Можно представить, какая смута ждала государство, если бы Патриарх согласился… Но этим путем святитель Никон — борец за каноническую правду во всем — пойти не мог.

Православный Восток с тревогой следил за тем, что происходило в России. Живущие в Москве греки разделились на две партии. Одни боролись за Никона, другие угождали царю. Обе партии вели интриги в Константинополе, Иерусалиме, Дамаске, в Египте и на Афоне. На Востоке ходили порой ужасающие толки о событиях, связанных с уходом Патриарха Никона. В письме царю в 1662 г. Паисий Лигарид сообщал: «Россия сделалась позорищем для всего мира, и все народы ожидают видеть развязку этой трагикомедии. К тому же, да обнаружится невинность и правда: ибо доселе еще носится ложный слух, будто Патриарх Никон бежал по причине угрожающей ему опасности тайного убийства и вследствие открывшегося тиранского заговора. Такая молва наносит великое бесчестие всему государству…»¹²⁵. Патриарх Иерусалимский Нектарий в послании Алексею Михайловичу в начале 1664 г. выразил общую скорбь так: «В настоящем положении, когда наша Церковь находится под игом рабства и мы уподобляемся кораблям, потопляемым беспрестанными бурями,

190

в одной вашей Русской Церкви видели мы как бы Ноев ковчег для спасения от потопа. А теперь, кто внушил вам отвращение от мира?..»¹²⁶

Объективный ход событий вынуждал и Алексея Михайловича, спасая свой престиж, обращаться к Вселенской Церкви. К этому особенно склонил царя Паисий Ли-гарпд. Человек образованный (учился в Риме), хитрый, остроумный, изворотливый, он, прибыв в Россию за милостыней, тут же примкнул к придворной партии противников Никона. Отнюдь не беспорочный, находившийся, как потом обнаружилось, в запрещении, Газский митрополит давно сбежал из своей епархии и скитался по разным странам, участвуя в дворцовых интригах, оттачивая мастерство лжи и демагогии. Он явился сущей находкой для тех, кто был заинтересован в низложении русского Патриарха.

Газский митрополит прослыл ученейшим человеком. К нему решили обратиться как к авторитетному арбитру в споре царя с Патриархом. 15 августа 1662 г. боярин Симеон Стрешнев в письменном виде задал Лигариду 30 вопросов по делу Никона и получил 30 письменных ответов. Соединенные вместе вопросы и ответы составили книгу, которая стала распространяться противниками Патриарха. В ответ на это Никон написал огромный труд «Возражение или разорение смиренного Никона, Божией милостию Патриарха, против вопросов боярина Симеона Стрешнева, еже напи-са Газскому митрополиту Паисию Лигаридиусу и на ответы Паисеовы»¹²⁷.

Кроме вопросов, посвященных делам, связанным с уходом Никона от правления и борьбой против его личных врагов, в обоих трудах закономерно был затронут самый главный и существенный вопрос — о взаимоотношениях церковной и царской власти вообще, и в церковных делах — в особенности (вопросы 20, 24, 25). Следует заметить, что Стрешнев здесь явился выразителем идей и настроений боярско-кня-жеской верхушки, правящего сословия России. Он стремился не только угодить царю, но вполне искренне высказывал сложившиеся представления своего класса. В ответах Паисия Лигарида отчетливо видно также не только подобострастие русскому самодержцу— милостынедаятелю, но и выражение цезарепапистских взглядов определенной части византийской иерархии времен упадка империи. И Никон в своих возражениях выступает не только от себя. Он также является выразителем достаточно древних представлений лучших греческих святителей, русского верующего народа и, пожалуй, большинства нашего духовенства. Таким образом, в этом русском споре получал какое-то очередное решение очень древний спор об образе сочетания власти мирской (царской) и власти духовной (церковной) в едином православном обществе и государстве.

Основные идеи противников Никона сводились к следующему.

1.«Самое главное радение царя — это радение о Церкви, потому что никогда не укрепятся дела царские, пока не укрепятся дела Матери его — Церкви» (П. Лигарид). Это утверждение настолько соответствовало взглядам самого Алексея Михайловича, что он почти в точности повторил его как свою собственную мысль в письме к Антиохийскому Патриарху, о чем уже говорилось выше.

2.Православный царь «поручает» Патриарху «досматривать всякие судьбы церковные» и «дарует» ему различные привилегии, какие даровал Константин Великий папе Сильвестру (С. Стрешнев). Но эти привилегии Патриарх должен принимать «с осторожностью», чтобы они не «надмили» его. Царь может отобрать данные Патриарху «привилегии», если тот «окажется неблагодарным» (П. Лигарид).

3.Царь имеет право через поставленных на то чиновников судить по мирским делам все духовенство (С. Стрешнев).

4.Царь «может ставить (?) архимандритов и всякие церковные власти — это одна из царских привилегий, и у всех народов обычай — царю раздавать должности, для чего и орел царский пишется двуглавым, расширяющим достоинство царя — духовное и мирское» (П. Лигарид).

Патриарх Никон, опровергая эти положения, высказывал следующее понимание дела.

1. Радение о Церкви и управление ее делами не принадлежит царю. В числе чинов Церкви, которые дал ей Бог (1 Кор. 12, 28—30) нет царя. «…Царю дано устро-ять только то, что на земле, большей власти он не имеет. А престол священства на небеси: что связывает священник на земле, то связывается на небеси. Он стоит между Богом и людьми и от Бога низводит нам милости, а от нас возводит к Богу молитвы и примиряет нас с Богом. Поэтому и цари помазуются священническою рукою, а не священники — царскою, и благословляют самую главу царскую; …меньший от большего благословляется. Глава Церкви — Христос, а царь не есть и не может быть Главою Церкви, но только одним из ее членов, потому и не может действовать в Церкви» «Священство преболе царства есть», т. е. сан священства в Церкви выше сана царского ¹²⁸.

191

2.Царь не может «поручать» Патриарху управлять Церковью, ибо «не от царей приемлется начало свяшенства, но от священства на царство помазуются», и в этом отношении «священство гораздо больше царства». Определенные привилегии Церкви в государстве установлены со времен Константина многими благочестивыми царями греческими, а у нас на Руси подтверждены и дополнены церковным законодательством святого Владимира, грамотами великих князей и царей. Царь, не совершая смертного греха, не может отбирать или упразднять эти привилегии.

3.Царь не имеет права через своих чиновников судить священное сословие. Такого правила нет в святых канонах. Царь не может также поставлять епископов и других священных лиц.

4.По мнению Никона, есть две крайности во взглядах па царский и архиерейский сан. Иные думают, что царь выше и важнее, поскольку царская власть исходит от Господа Бога, и не царь платит подати архиерею, но архиерей — царю, царь ограждает и защищает мечом своим все государство, творит суд и расправу, чего архиереям не дозволено. Другие, напротив, полагают, что архиерей выше царя, так как власти архиерейской поручил Бог ключи Царства Небесного и дал силу вязать и решить на земле, т. е. обладать духовной властью, тогда как царь обладает только властью мирской и «вещами временными». Обе крайности, однако, должны найти примирение, по словам Никона, в следующем решении. «Солнце светит днем, как архиерей душам. А меньшее светило — месяц, заимствующий свет от солнца, светит ночью, т. е. для тела: так и царь приемлет помазание и венчание (на царство) от архиерея, по принятии которых становится уже совершенным светилом». Такова разность между теми двумя лицами во всем христианстве. «Архиерейская власть во дни, т. е. над душами, а царская — в вещах мира сего». Царский меч должен быть готов на врагов веры православной. Оборонять и защищать духовенство от всякой неправды и насилия обязаны мирские власти. «Мирские нуждаются в духовных для душевного спасения, духовные в мирских — для обороны». В этом отношении«царь и архиерей не выше один другого, но каждый имеет власть от Бога. В вещах же духовных архиерей великий выше царя, и каждый человек православный должен быть в послушании Патриарху, как отцу в вере православной, ибо ему вверена Православная Церковь» (выделено мной. — Прот. Л.). Вот в этой, чисто духовной, области «священство преболе царства есть».

Во взглядах Патриарха Никона перед нами, таким образом, ясная православная позиция, совершенно чуждая каких-либо теократических притязаний и плотских мудрований, основанная на здравом христианском представлении об устройстве мира и человеческого существа, где духовное и мирское находятся в неразрывном единстве и гармонии при главенстве духовного начала, которое, однако, не означает лишения мирского должной самостоятельности и значимости в Боге — Творце всего. Проф. М. В. Зызыкин метко обозначил такую позицию как «святоотеческо-рус-скую» ^129.

Говоря о превосходстве священного сана над саном царским, Никон отнюдь не толкует это в том смысле, что царь в своих государственных делах должен подчиняться архиерею, что государственная власть есть как бы орудие в руках церковной власти. Никон категорически настаивает только на том, что в Церкви, в делах церковных «священство преболе царства». В царстве же земном, «вещах временных» царь имеет от Бога всю полноту власти действовать на благо страны и веры, как подобает государю, со всей ответственной самостоятельностью. Переворачивать такой богоуста-новленный порядок вещей и возносить царскую власть над властью церковной в делах церковных — значит подрывать и опрокидывать коренные устои естественной и правильной жизни общества, обрекать на погибель саму же царскую власть (Никон приводит много примеров ветхозаветной и новозаветной истории, где показаны разные судьбы царей, верно и неверно относившихся к Церкви).

Патриарх Никон в своем «Возражении», как и во всей своей борьбе, выступает и как пламенный исповедник должной самостоятельности Церкви, и как патриот — защитник правильно понятых интересов государства.

Особое внимание было уделено Никоном в этом труде «Соборному Уложению» 1649 г. в части церковных дел. Святитель напомнил о том, что царь приказал главному составителю «Уложения» князю Одоевскому и его помощникам — князьям Прозоровскому и Волконскому и дьякам Леонтьеву и Грибоедову написать «статьи из правил святых апостолов и святых отцов, из градских законов греческих царей и из разных узаконений прежних русских царей и великих князей» и на этом основании составить новый свод законов России — «Уложение». Но составители не исполнили приказа. «Князь Никита Иванович Одоевский — человек прегордый,— писал Никон,— страха Божия в сердце не имеет, правил апостольских и отеческих никогда не читал и не разумеет, и враг всякой истины; а товарищи его люди простые. Боже-

192

ственного Писания несведущие, дьяки же — это заведомые враги Божий и дневные разбойники, без всякой пощады губящие людей Божиих». «Князь Одоевский с товарищами всё солгал, ничего не выписал из правил святых апостолов и святых отцов и из законов греческих царей, но написал всё новое, чуждое Православия» ^130.

Такое состояние дел в православной России наводит Никона на тревожные мысли: «Не пришло ли ныне отступление от Святого Евангелия и от предания святых апостолов и святых отцов? Не явился ли человек греха, сын погибели?.. Какой же больше погибели, когда, оставив закон и заповеди Божии, предпочли предания человеческие, т. е. Уложенную книгу, полную горести и лести? Антихрист приготовит и иных многих, как тебя, списатель лжи, и тебе подобных (это в адрес Одоевского.— Прот. Л.). Он сядет во храме Божием не в одном Иерусалиме, но повсюду в Церквах, т. е. примет власть над всеми Церквами и церковными пастырями, на которых ты, отступник, по действу сатаны написал суд творить простым людям…»

В своем «Возражении» Патриарх Никон доходит до самых гневных обличений Алексея Михайловича. «Царь… не исполнил пи в чем своих обетов перед Богом,— пишет он,— почему недостоин входить в церковь и должен всю жизнь свою каяться, а сподобиться Святого Причастия может только перед своею смертью. Он клятвоотступник и трижды нарушил свои обеты, данные при Крещении его, при помазании на царство и при избрании (Никона) на патриарший престол» ¹³¹. Таким образом, святитель Никон публично заявил о том, что государственное законодательство о Церкви в России середины XVII в. является уже не христианским, русский царь преступен и подлежит церковному наказанию и что в России началась апостасия — отступление власти от Бога и Евангелия. С таким выводом Патриарха Никона вполне согласны и английский исследователь этой темы Пальмер, и проф. М. В. Зызыкин¹³². Угрожающие признаки такого отступления особенно проявились в неудачной попытке Алексея Михайловича самостоятельно решить вопрос о новом Патриархе и о судьбе Никона. В 1660 г. по царской инициативе был созван Поместный Собор Русской Церкви для выборов нового Патриарха. Никона не пригласили, а лишь поставили в известность об этом и попросили «благословения» на выборы нового Главы Церкви. Патриарх ответил, что, хотя он добровольно оставил правление и давно изъявил согласие на избрание другого Патриарха, но это избрание должно состояться с его, Никона, участием. Он возглавит хиротонию, простится со всеми, освободит архиереев от клятвы присяги не желать иного Патриарха, кроме него. «А на то, чтобы избрать нового Патриарха без меня, я не благословляю»,— заявил святитель Никон. Тогда по указанию царя Собор занялся вопросом о судьбе самого Никона. При этом Патриарха и на сей раз не только не пригласили, но даже и не предложили представить объяснения, почему он оставил правление; ограничились только сбором «сказок» о том, что он ушел от дел «самовольно», о чем и заявил сам 10 июля 1658 г. Благодаря усилиям объективно настроенных архиереев и духовенства но главе с иеромонахом Епифанием Славинецким, очень убедительно выступавшим против низложения Никона, Собор не вынес никакого осуждения Патриарху. Ничего другого, кроме общих канонических рекомендаций о выборах нового Патриарха на место ушедшего, Собор выработать не мог¹³³. Без участия живого, не осужденного Главы Церкви, каковым продолжал оставаться Никон, Собор вообще не имел законной силы.

Между тем события развивались в сторону всё большего обострения внутренней обстановки в стране. Уход Никона от правления, естественно, оживил его давних противников в деле обрядовых и книжных исправлений. Царь вместо того, чтобы проявить последовательность и твердость в отношении к этим людям, решил заигрывать с ними, надеясь, может быть, что, примирив их с собою, как с противником Никона, он сделает их и единомышленниками. В свою очередь, и сторонники старых обрядов старались заручиться расположением Алексея Михайловича, утверждая безусловный приоритет царской власти во всех церковных делах ¹³⁴. Большая свобода действий была предоставлена Григорию (Неропову). В Сибирь в 1660 г. была послана грамота с разрешением Аввакуму вернуться в Москву. В 1663 г. он прибыл в столицу. Деятельность сторонников старых обрядов настолько оживилась, что к ним стали примыкать значительные народные массы. 21 декабря 1662 г. Алексей Михайлович в указе об обращении по делу Пикона к четырем Вселенским Патриархам вынужден был признать, что «ныне в народе многое размышление и соблазн, а в иных местах и расколы». При этом царь прямо связывал это явление с тем, что Никон ушел от правления Церковью, «нерадит о ея вдовстве» и не исправляет «несогласия церковного пения и службы литургии и иных церковных вин» (дел)^135. Это было первым официальным свидетельством о начинающемся расколе в Русской Церкви. Церковный раскол, таким образом, явился прямым результатом раскола царской и церковной власти и начался вслед за ним, хотя некоторые идейные основы его сложились рапсе у противников обрядовых исправлений святителя Пикона. К 1666 г. Алексею

193

Михайловичу снова пришлось отправить в заточение основных деятелей старообрядчества. Но было уже поздно. Рождественским постом 1662 г. Лигарид посоветовал царю: «Отправь грамоты к четырем Восточным Патриархам и объяви им всё дело о Никоне, и тотчас же достигнешь своего желания» ^136. Царь обещал подумать. Положение его было трудным. С одной стороны, он получал от Никона всё более резкие и страшные обвинения, с другой — он не решался всё же доводить дело до вселенского суда по делу Русского Патриарха. Но соблазн предложения Газского митрополита состоял в том, что обращение к Вселенским Патриархам избавляло Алексея Михайловича от личной ответственности за отстранение Никона. А они, несомненно, как на то и намекал Паисий Лигарид, вынесут решение, угодное русскому царю, помощью которого все они так дорожат.

Соблазн подействовал. 21 декабря 1662 г. царь принял решение обратиться к четырем Вселенским Патриархам с приглашением прибыть в Москву для разбирательства дела Патриарха Никона и других церковных вопросов на Собор, который должен состояться в мае — июне 1663 г.

Вселенские Патриархи получили грамоты Алексея Михайловича. Приехать в Москву, да еще в столь короткий срок, они не могли по причине зависимости от турок. Согласившись друг с другом, они решили написать свое определение («томос») относительно дела Никона. Поскольку устные сообщения царского посла, во многом извратившего суть дела, были признаны недостаточным основанием для суда над Патриархом Никоном, Вселенские Святители написали свои канонические определения безымянно, не упоминая лично Никона, высказав свои суждения о том, как вообще следует поступать, если некий «епископ или Патриарх» сделают то или иное. Четыре свитка «томоса» были доставлены в Москву только в мае 1664 г.

Безымянный характер «томоса» вызвал в Москве разочарование. Собор, намеченный на середину 1663 г., не состоялся, и Алексей Михайлович пришел к мысли о необходимости непременного личного прибытия Вселенских Патриархов в Москву. В сентябре 1664 г. на Восток отправилось новое посольство с новыми настоятельными приглашениями.

Тем не менее «томос» Вселенских Патриархов интересен и важен как документ, показывающий их отношение к «делу» Никона с самого начала. В первом же разделе документа утверждалось, что «царь есть верховный владыка в своем царстве и имеет право наказывать всех сопротивляющихся ему своих подданных, хотя бы кто из них занимал самое высшее место в Церкви; в монархии должно быть одно начало — царь, а не два, и Патриарх в вещах мирских должен покоряться царю наравне с прочими подданными… а в вещах церковных не должен изменять древних уставов и обычаев; если же дерзнет сопротивляться царю или изменять древние уставы, то да будет лишен своего достоинства»¹³⁷. Год спустя Константинопольский Патриарх Дионисий, подтверждая главы «томоса» в личном письме Алексею Михайловичу, высказался по этому же вопросу так: «Извещаю твоей пресветлости, что, по тем главам ты имеешь власть обладать и Патриархом, у вас поставленным, как и всеми синклитиками, ибо в одном самодержавном государстве не должно быть двух начал, но один да будет старейшина» ¹³⁸ (выделено мной.— Прот. Л.). Удивительно только, как греки высочайшим авторитетом утверждали и поддерживали в Русском царстве то, из-за чего они сами потеряли свою монархию! Паисий Лигарид не подвел Алексея Михайловича: Вселенские Патриархи решали дело заведомо в пользу русского царя.

Только Иерусалимский Патриарх Нектарий проявил больше подлинной чуткости к России и Русской Церкви. В марте 1664 г. он написал от себя лично особое письмо Алексею Михайловичу, которое было получено в ноябре того же года. Он писал: «Нам кажется, что вы можете покончить дело мирным образом. Пригласите однажды и дважды кир Никона, чтобы он возвратился на свой престол и покажите ему для точного соблюдения статьи нашего соборного свитка… Просим Ваше величество не приклонять слуха к советам людей завистливых, особенно если таковые будут духовного сапа». Далее Нектарий писал то, что уже цитировалось выше,— о Русской Церкви, как Ноевом ковчеге для Вселенского Православия. «Помыслив о сем, миролюби-вейший государь, последуй кротости Давида, восприми ревность по вере православной и постарайся со тщанием вновь возвести законного Патриарха вашего на престол его»,— призывал Иерусалимский Патриарх и заканчивал свои увещания так: «Необходимо одно из двух: или возвратить Никона, или на его место возвести другого; только гораздо лучше возвратить Никона».

Алексей Михайлович ответил Нектарию, что послание его «зело поздо поспе», а затем упрекал Вселенского Патриарха в том, что он заступается за Никона ¹³⁹.

В декабре 1664 г. начали происходить странные события. 3 декабря, будучи в Звенигороде, Алексей Михайлович с особым вниманием принял архимандрита Воскре-

194

сенского Новоиерусалимского монастыря, говорил ему, что не имеет гнева на Никона, и пожаловал Никону невиданно богатую милостыню… 7 декабря царь говорил то же самое А. Ордину-Нащокину и А. Матвееву, прибавив, что он не верит клеветам на Никона, т. е. ясно давал понять, что возымел особое расположение к Патриарху. С другой стороны, Н. Зюзин стал писать Никону, что царь желает возвращения его к правлению Церковью, так как «досконально узнал», что ссора его с Никоном вдохновляется враждебными иностранными державами, но, боясь своего правительства, не может сам просить Пикона вернуться. Поэтому царь будто бы через Нащокина и Матвеева велел сказать Зюзину, чтобы он тайно связался с Никоном и передал ему «царским именем» предложение самому внезапно приехать в Москву и занять свое патриаршее место (вернуться на престол). При этом Зюзин сообщал такие подробности царского разговора с указанными боярами, которые невозможно было выдумать и которые так были характерны для Алексея Михайловича и его приемов дворцовой игры. Истинность дела была засвидетельствована посланцу Никона духовником Зюзина. В последнем письме боярин сообщал подробнейшие «царские» инструкции, как въезжать в Москву ночью под 18 декабря, что отвечать боярам, которых царь «для прилику», «отводя (от себя) подозрение», пришлет к вернувшемуся Никону ¹⁴⁰ В самой Москве меж тем сторонники Патриарха начали готовиться к его торжественной встрече. Кем-то из одаренных людей была написана «Похвала Никону» — возвышенное высокохудожественное слово на возвращение Патриарха Никона, которое описывалось в точном соответствии с тайными инструкциями Зюзина ¹⁴¹. «Похвала» уже получила некоторое распространение в обществе, так что довольно широкий круг лиц находился в полной уверенности, что дело непременно кончится благополучно. Н. Зюзин был солидным государственным мужем, служил на дипломатическом поприще, воеводой городов Путивля и Новгорода. Не поверить ему Никон не мог. Всё дело явно выглядело как продуманная затея Алексея Михайловича, возжелавшего примириться с «собинным другом», вернув его к правлению Церковью. И Никон внезапно вернулся. 18 декабря во время второй кафизмы па утрени он вошел в Успенский собор Кремля и стал на патриаршем месте.

Во дворце поднялся настоящий переполох, собрался синклит, архиереи. Послали к Никону. Он ответил, как и было предусмотрено. Враги Никона, особенно Паисий Лигарид, подняли возмущенные крики. Алексей Михайлович выслушал всех и… велел передать Патриарху «царский указ» немедленно вернуться обратно в свой монастырь^142.

Можно представить состояние Патриарха, оказавшегося в таком положении! Он сделался жертвой какого-то гнусного обмана или игрушкой в неумелой интриге.

Никон вышел из храма на соборную площадь Кремля. Над ним сияло звездами еще совсем ночное небо. На небе красовалась огромная хвостатая комета — знамение бед и несчастий. Садясь в сани, Никон стал отрясать прах от своих ног, читая Евангельские слова: «идеже аще не приемлют вас, исходя из града того, и прах, прилипший к ногам вашим, отрясите во свидетельство на ня». Стрелецкий полковник на лошади весело заметил: «Мы этот прах подметем!» «Разметет и вас Господь Бог оною Божественною метлою»,— проговорил Никон, указывая на комету¹⁴³. Морозный снег взвизгнул под санями, и тронулись в путь.

На следствии по этому делу Нащокин и Матвеев, конечно, отрицали, что говорили с Зюзиным от царского имени и предлагали Патриарху вернуться. Зюзин взял всю вину на себя, сказав, что «своровал» (совершил это политическое преступление), желая восстановить мир в Церкви и обществе. За это правительственный суд приговорил его, разумеется, к смертной казни. Но вдруг по просьбе детей царя казнь заменили ссылкой в Казань на дворянскую службу. Патриарх мог укорять себя за доверчивость, но он был чист в совести своей, ибо сам не стремился к возвращению на Патриаршество. Интрига лишь всколыхнула всегда таившееся в нем чувство любви к Алексею Михайловичу, заставив вновь глубоко поверить в его дружбу, в возможность возрождения прежних отношений. Но если всё оказалось обманчивым, и друг не нашел в себе силы в решающий момент настоять на принятии искренне вернувшегося Никона или обманывал его умышленно, то это, по крайней мере, избавляло Патриарха от лишних иллюзий. Теперь Никон знал в точности, что Главою Церкви его уже не хотят видеть ни за что. Раньше он не отвергал совсем возможности вновь вернуться к управлению, если изменятся духовные воззрения царя. Теперь в этом вопросе возникла определенность. Она была немаловажной в стратегии его дальнейшей борьбы, позволяла сделать некоторые уступки, чтобы привести всё к скорейшему и мирному исходу.

В тот же день, 18 декабря 1664 г., на обратном пути из Москвы Никон спокойно сказал царским послам, что нет нужды звать Вселенских Патриархов, ибо он, как раньше обещался, так и ныне обещается не возвращаться на патриарший престол,

195

предлагает избрать нового Патриарха и просит лишь принять некоторые условия его окончательного отречении. Из них важнейшим было — сохранить в его полном распоряжении три монастыря его строения со всеми приписными обителями и вотчинами Никон предлагал кончить дело по-домашнему и в принципе соглашался на то, чтобы вопрос о его судьбе и избрании нового Патриарха был решен одними русскими архиереями.

Предложение заинтересовало и было живо принято при дворе. Хотя за Вселенскими Патриархами уже было послано, но если представлялась возможность скоро и сравнительно просто решить дело своими силами, то этим можно было воспользоваться.

13 января 1665 г. Никону предложили письменно изложить условия своего окончательного ухода от правления, что он и сделал в тот же день.

Примерно в сентябре 1665 г. был созван Собор русских архиереев и духовенства. На нем присутствовали все архипастыри, кроме Сибирского и Астраханского, приславших грамоты с заведомым согласием на все решения Собора ¹⁴⁴.

Условия Никона были подробно рассмотрены. В соборном решении осуждались резкие поступки Никона, проклятия, наложенные им па некоторых бояр и архиереев из числа врагов, и определялось, что Никон впредь не будет именоваться «Московским и всея Руси», но только «Патриархом» и во всем повиноваться новому правящему Патриарху, называя его не «сослужебником», а «архипастырем» и «начальником», как и все прочие архиереи. Во всех делах он должен поступать, как и другие епископы, по разрешению государя и благословению правящего Патриарха. За ним оставлялись для содержания три монастыря его строения, но без приписных обителей. Эти монастыри должны были находиться в духовном ведении тех епископов, в чьих епархиях они находятся, а не во власти Никона. По делам этих монастырей он должен сноситься с епархиальными архиереями и только с их согласия что-либо делать в этих монастырях. Он не должен также никого рукополагать без разрешения епархиальных епископов¹⁴⁵.

С канонической точки зрения соборные решения были в общем правильны. Но они разрушали все планы и замыслы Никона, стремившегося отвоевать в свое полное и независимое управление хотя бы небольшой «остров» в Русской Церкви — группу своих монастырей. Однако очень важно отметить, что свои, русские, архиереи, осудив резкие поступки Никона, не сочли нужным подвергать его самого ни суду, ни извержению из сана.

Этому соборному определению Алексей Михайлович не дал хода. Оно не было доведено до сведения Никона. Между тем вокруг Никона продолжали возникать различные «дела», от которых «лихорадило» общество. 12 ноября 1665 г. царю доложили, что два Вселенских Патриарха — Антиохийский Макарий и Александрийский Па-исий уже едут в Москву. Константинопольский Дионисий и Иерусалимский Нектарий отказались приехать, сославшись на запрет турецких властей.

Не имея в течение целого года ответа на свои предложения, святитель Никон понял, что его участь хотят решить в совете с Вселенскими Патриархами. Тогда и он решил обратиться к ним лично. В декабре 1665 г. Никон отправил тайно своего двоюродного племянника с грамотой к Патриарху Дионисию (он писал и другим, но сохранилась и была использована в его деле только эта грамота). В январе 1666 г. на Украине посланник Никона был схвачен и доставлен в Москву.

Суд над святителем Никоном с участием Вселенских Патриархов стал неизбежностью.

(Продолжение следует)

ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА

1. «Известие о рождении и о воспитании и о житии Святейшего Никона, Патриарха Московского и всея России, написанное клириком его Иоанном Шушериным». М., 1871. Изд. Воскресенского, Новый Иерусалим именуемого, монастыря (предисловие и подготовка к печати — архимандрита Леонида (Кавелина).— Прот. Л.)

2. Документы судебного «дела» Патриарха Никона. ЦГАДА, ф. 27, д. 140, ч. I, II,III.

3. «Путешествие Антиохийского Патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским». Перевод с арабского Г. Муркоса (по рукописи Московского Главного Архива Министерства Иностранных дел»). М., 1896—1900.

196

4. Я. Л. Барское. Памятники первых лег русского старообрядчества (ПРС). СПб,1912.

5. И. Гиббенет. Историческое исследование дела Патриарха Никона. СПб., 1882.

6. Макарий (Булгаков), митрополит Московский. История Русской Церкви, п. XI—XII. СПб., 1882—1883.

7. Н. Ф. Каптеров. Патриарх Никои и царь Алексей Михаилович. Сергиев Посад,1909.

8. Архимандрит Леонид (Кавелин). Историческое описание ставропигиального Вокресенского, Новый Иерусалим именуемого, монастыря. M., 1876.

9. С. М. Соловьев. История России с древнейших времен. Кн. V- -VII. М., 1961 —1962.

10. Н. Субботин. Дело Патриарха Никона, М., 1862.

11. М. В. Зызыкин. Патриарх Никон. Иго государственные и канонические идеи. Варшава, ч. I—1931, ч. II—1934.

12. В. О. Ключевский. Сочинения. Курс Русской истории. T. II, ч. 3. М., 1957.

13. Митрополит Антоний. Восстановленная истина. О Патриархе Никоне. Лекция, опубликованная в «Полном собрании сочинений». T. IV, дополнительный. Киев, 1919.

14. М. А. Ильин. Каменная летопись Московской Руси. М., 1966.

15. Г. В. Алферова. К вопросу о строительной деятельности Патриарха Никона. Статья в сборнике «Архитектурное наследство» № 18. М., 1969.

16. «Благодеяния Богоматери роду христианскому чрез Ея святыя иконы». М., 1891.

17. И. Бриллиантов. Патриарх Никон в заточении на Белоозере. СПб., 1899.

18. «Очерки истории СССР. Период феодализма. XVII в.» АН СССР. М., 1955.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ С этим в основном согласуются глубокие историографические суждения М. В. Зы-зыкина. См. его сочинение, ч. I, с. 6—7, 191 —192.

² «Известие…» И. Шушерина было написано им после суда над Никоном, в период примерно с 1670 по 1687 г. Наряду с личными воспоминаниями автор использует подлинные исторические документы (письма Никона царю), воспоминания монахов, бывших вместе с Патриархом на суде. Некоторые места «Известия…» дают основания полагать, что Шушерин имел под рукой записки очевидца — кого-нибудь из сопровождавших Никона; так, при описании пути Патриарха в заточение (свидетелем которого Шушерин не был) встречается выражение «и стоя-хом (т. е. мы стояли) на оном месте два дни», с. 78. Всё это делает «Известие…» ценным источником. И хотя у автора имеются отдельные неточности и ошибки, всё же, в целом, как пишет в предисловии архимандрит Леонид, «нет ни малейшего подозрения относительно фактической стороны «Известия…»»

³ Житие Илариона, митрополита Суздальского. Казань, 1868, с. 19—20.

⁴ «Известие…», с. 8. ,

⁵ Митроп. Макарий. История.., т. XI, с. 163.

⁶ Там же.

⁷ Каптерев, с. 17.

⁸ П. Алеппский. Путешествие…, вып. III, с. 121.

⁹ Каптерев, с. 17.

¹⁰ Соловьев, кн. VI, с. 609; кн. VII, с. 128.

¹¹ Каптерев, с. 42.

¹² Там же, с. 43—45.

¹³ П. Алеппский, вып. IV, с. 170—171.

¹⁴ Каптерев, с. 35, 46—47.

¹⁵ Ключевский, с. 293; Каптерев, с. 33—34.

¹⁶ «Известие…», сс. 10—11.

¹⁷ П. Алеппский, вып. IV, с. 54.

¹⁸ Там же, с. 146—147.

¹⁹ Каптерев, с. 37—38.

²⁰ Там же, с. 39.

²¹ Там же, с. 40.

²² Там же, с. 63.

²³ Там же, с. 44.

²⁴ Там же, с. 65.

²⁵Там же, с. 19.

²⁶ Там же, с. 49-50.

²⁷ Там же, с. 73.

²⁸ Там же, с. 57.

197

²⁹ И. Гиббенет, с. 470—472.

³⁰ Каптерев, с. 65—66.

³¹ Там же.

³² Каптерев, с. 65—66; Митроп. Макарий. История…, т. XI, с. 165—66.

³³ Митроп. Макарий. История…, т. XI, с. 166. Примеч.

³⁴ «Известие…», с. 10—11.

³⁵ Очерки истории СССР, с. 250—251.

³⁶ Соловьев, кн. V, с. 495—506, 514.

³⁷ Соловьев утверждает, что вся идея о перенесении мощей трех святителей принадлежала Никону, но митрополит Макарий (Булгаков) считает это утверждение сделанным «неизвестно на каком основании». Соловьев также уверенно пишет, что грамота мощам Филиппа от имени Алексея Михайловича — это придумка Никона. Последнее утверждение можно принять, зная особую любовь Никона к св. Филиппу и его дальнейшие действия в отношении царской власти. Соловьев, кн. V, с. 516—517; Митроп. Макарий. История…, т. XI, с. 176—177.

³⁸ Митроп. Макарий. История…, т. XI, с. 177.

³⁹ Каптерев, с. 107.

⁴⁰ итроп. Макарий. История…, т. XII, с. 4—7; Соловьев, кн. V, с. 523.

⁴¹ Соловьев, кн. V, с. 521.

⁴² П. Алеппский. Путешествие…, вып. III, с. 91.

⁴³ Ключевский, с. 270—273.

⁴⁴ Шушерин «Известие…», с. 30.

⁴⁵ У Павла Алеппского находим подробное описание устройства Коломенского епар-хиального управления, в котором трудились вместе епископские и царские бояре. Первые подчинялись архиерею, вторые — государству (вероятно, Монастырскому приказу), осуществляя соответственно управление чисто духовными делами и делами по гражданским и уголовным искам на духовенство, служащих и крепостных крестьян епископии. «Путешествие», вып. II, с. 161 —163. Обобщающие данные о подчиненности церковных дел того времени церковным и государственным инстанциям содержатся у митроп. Макария (Булгакова)—История Русской Церкви, т. XI, с. 182—204. Верное суждение об этом высказано у М. В. Зызы-кина. Патриарх Никон, ч. II, с. 9—10.

⁴⁶ П. Алеппский, вып. III, с. 47; митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 241.

⁴⁷ Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 284—285, 286—290.

⁴⁸ Там же, с. 270.

⁴⁹ П. Алеппский, вып. II. с. 181, 187; вып. III, с. 160.

⁵⁰ Там же, вып. II, с. 166—167.

⁵¹ Там же, с. 104.

⁵² Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 789.

⁵³ П. Алеппский, вып. II, с. 108—109, 166.

⁵⁴ Там же, вып. II, с. 103—104; вып. III, с. 3.

⁵⁵ Там же, вып. 11, с. 170—171.

⁵⁶ Там же, вып. III, с. 162.

⁵⁷ Там же, вып. IV, с. 129.

⁵⁸ Там же, вып. III, с. 162—163.

⁵⁹ Там же, вып. III, с. 121.

⁶⁰ Там же, вып. III, с. 180.

⁶¹ Там же, вып. II, с. 122.

⁶² Там же, вып. III, с. 47—48.

⁶³ К такому выводу приходят историки, далеко не симпатизирующие Никону. Капте-рев, с. 109—112; митроп. Макарий, т. XII, с. 130.

⁶⁴ Каптерев, с. 109.

⁶⁵ Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 231.

⁶⁶ П. Алеппский, вып. IV, с. 20.

⁶⁷ Там же, вып. III, с. 146—147.

⁶⁸ Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 234.

⁶⁹ Там же, с. 235.

⁷⁰ П. Алеппский, вып. III, с. 145.

⁷¹ Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 235.

⁷² Там же, с. 138—139. 73 Там же, с. 124. 74 Там же, с. 127—129. 75 Там же, с 135,примеч. 75. 76 Там же, с. 136. 77 Там же, с. 137.

⁷⁸ Каптерев в указанном труде очень обстоятельно показывает руководящую и направляющую роль о. Стефана Вонифатьева в деле намеченных обрядовых изменений до возведения Никона на патриаршество и доказывает, что старообрядцы не знали этого и всегда ошибались на его счет. Каптерев, с. 127—135.

198

⁷⁹ Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 141 —143.

⁸⁰ Там же, с. 179—186.

⁸¹ Там же, т. XI, с. 143—153.

⁸² Там же, т. XII, с. 280.

⁸³ Каптерев, с. 258.

⁸⁴ Я. Алеппский, вып. II, с. 36; Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 281.

⁸⁵ «Известие…», с. 54—55; Архим. Леонид. Историческое описание…, с. 20.

⁸⁶ Об этом очень подробно у Каптерева, с. 234—260.

⁸⁷ Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 281—282.

⁸⁸ Я. Алеппский, вып. III, с. 171.

⁸⁹ Там же, с. 170—171.

⁹⁰ Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 193—194.

⁹¹ Там же, с. 205—206.

⁹² Я. Алеппский, вып. III, с. 78—79.

⁹³ Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 207—209.

⁹⁴ Я. Алеппский, вып. III, с. 136—137.

⁹⁵ Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 213.

⁹⁶ Каптерев, с. 300.

⁹⁷ Там же, с. 300—301; Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 215—217.

⁹⁸ Каптерев, с. 302.

⁹⁹ Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 218.

¹⁰⁰ Там же, с. 200; Каптерев, с. 301—302.

¹⁰¹ Каптерев, с. 303.

¹⁰² Там же, с. 135.

¹⁰³ Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 225—226.

¹⁰⁴ Митроп. Антоний, с. 218.

¹⁰⁵ Я. Алеппский, вып. IV, с. 169.

¹⁰⁶ Памятники русского старообрядчества (ПРС), с. 102.

¹⁰⁷ Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 309.

¹⁰⁸ Архимандрит Леонид, с. 7.

¹⁰⁹ ПРС, с. 106.

¹¹⁰ Митроп. Макарий. История…, т. XII, с. 312—313.

¹¹¹ Там же, с. 320. 112 Там же, с. 318. 113 Там же, с. 395. 114 Там же, с. 405. 115 Там же, с. 414—415. ¹¹⁶ Там же, с. 383.

¹¹⁷ М. В. Зызыкин, ч. II, с. 69—70 и 81.

¹¹⁸ Там же, с. 349.

¹¹⁹ Митроп. Макарий. История, т. XII, с. 331.

¹²⁰ Там же, с. 322—323.

¹²¹ Там же, с. 334.

¹²² ЦГАДА, ф. 27, д. 140, ч. I, лл. 298—401.

¹²³ Митроп. Макарий. История, т. XII, с. 380.

¹²⁴ Соловьев, кн. VI, с. 274.

¹²⁵ Митроп. Макарий. История, т. XII, с. 381.

¹²⁶ Там же, с. 478. ¹²⁷ ЦГАДА, ф. 27, д. 140, ч. III.

¹²⁸ Некоторые основные положения Патриарха Никона являются почти буквальными цитатами из высказываний Иоанна Златоуста, подборка которых содержится у М. В. Зызыкина. Например, «Престол священства на небесах» — см. Зызыкин, ч. I, с. 56; «Священство больше царства» — там же, с. 57 и 68. При этом Иоанн Златоуст относит превосходство «священства» над «царством» к делам спасения, к области церковной жизни и ее законов.

¹²⁹ Зызыкин, ч. I, с. 208.

¹³⁰ Митроп. Макарий. История, т. XII, с. 422—423. 131 Там же, с. 429.

¹³² Зызыкин, ч. I, с. 326—327; ч. II, с. 321.

¹³³ Субботин, с. 182—185; Макарий, т. XII, с. 350—366.

¹³⁴ Зызыкин, ч. I, с. 204—206.

¹³⁵ Каптерев, с. 513.

¹³⁶ Митроп. Макарий. История, т. XII, с. 433.

¹³⁷Там же, с. 472—477. ¹³⁸ Там же, с. 517. ¹³⁹ Там же, с. 479.

¹⁴⁰ Соловьев, кн. VI, с. 246—247.

¹⁴¹ ПРС, сс. 1—3 и 266—270.

¹⁴² Субботин, с. 105—106.

¹⁴³ Соловьев, кн. VI, с. 247; «Известие…», с. 47.

¹⁴⁴ Митроп. Макарий. История, т. XII, с. 506. ¹⁴⁵ Там же, с. 506—512.

199

Протоиерей Лев ЛЕБЕДЕВ

ПАТРИАРХ НИКОН

Очерк жизни и деятельности*

НОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ

«Такову зданию мнози дивятся всему,

Людие вернии приходяще отвсюду,

Еже слива изыде о сем повсюду

Иностраннии издалеча шествие творят,

Любезне со удивлением здание зрят».

(Монастырский «Летописец»)

Итак, Патриарх Никон сравнительно легко расстался с первосвятительской властью и высоким положением. Если бы он был аскетом только молитвенно-созерцательного направления, то это было бы понятно. Но в таком случае он вообще вряд ли стал бы Патриархом. Мы видели, что с глубокой молитвенностью и аскетизмом у Никона сочетался дар великого организатора, руководителя. Он был прирожденным деятелем. Значит то, что он тяготился правлением Церковью и относительно легко от него отказался, можно объяснить только тем, что он был глубоко увлечен какой-то другой деятельностью.

Такая деятельность была. Это архитектурное творчество святителя Никона. Как правило, при исследовании жизни Патриарха его архитектурно-строительного творчества касались лишь как чего-то побочного. А между тем именно здесь ключ к пониманию личности самого Никона и многих проблем, связанных с его Патриаршеством. Следует сразу сказать, что Никон увлекался строительством и архитектурой не только «из любви к искусству» (хотя и такая любовь у него была). Архитектурное творчество Никона было обусловлено определенными кафолическими замыслами о Русской Церкви, служило средством их реализации. Для этого Никону нужно было сохранять и высокое иерархическое положение, и определенную меру власти. Вот почему, уйдя с патриаршей кафедры, он категорически настаивал на том, что не отрекся от патриаршего сана, желает в нем оставаться, и главнейшим условием своего ухода от правления Церковью поставлял независимое правление монастырями своей постройки.

Экклезиологические замыслы Никона нашли свое окончательное воплощение в создании Нового Иерусалима. Само это название свидетельствует о глубокой мистичности и символичности монастыря и для Никона, и для всей Русской Церкви. Здесь Никон выступает как яркий выразитель духовных стремлений народа, завершает целую эпоху развития определенных представлений общественного сознания о России и Русской Церкви.

В XVI в. одновременно с появлением идеи «Москва — Третий Рим» (или даже ранее) ¹⁴⁶возникает идея «Москва— Новый Иерусалим». Обе идеи родились в церков-

____________

*Окончание. Начало в «Б. тр.», сб. 23.

139

ной среде и имели своим основанием бурный рост могущества Московского государства и расцвет духовной, церковной жизни в нем. Однако, если тезис о «Третьем Риме» предполагал преимущественно государственное, политическое возвышение Руси как единственной православной мировой державы — наследницы павшего «Второго Рима»—Византии, то тезис о «Новом Иерусалиме» подразумевал высоту христианского благочестия Святой Руси и ее столицы, как фактического центра мировой православной экклезии. Так что точнее эту идею следовало бы выразить словами: «Москва — второй Иерусалим». Под влиянием этих идей и представлений в русском обществе в XVI в. возникает, с одной стороны, желание построить храм, отображающий красоту Горнего мира. Рая Небесного — вожделенной цели жизни верующих людей (т. е. создать своего рода образ Рая). С другой стороны, появляется мысль о создании собора по образу храма Воскресения Христа в Иерусалиме Палестинском. Это были разные духовно-творческие замыслы, не связанные друг с другом.

Что касается архитектурного образа Рая, то к нему давно вело само развитие церковного строительства. Любой православный храм — это и «Церковь» (знамение Единой Вселенской Церкви как собрания верующих) и «дом Божий» (знамение Царства Небесного) ¹⁴⁷. Однако, эти значения как бы лишь подразумеваются в храмовой символике, не выражены явно, определенно, человеческое сознание вынуждено открывать их через восприятие необычайного благолепия храма, его «космических» форм, иконописи (особенно иконостаса), представляющей лики торжествующей Небесной Церкви святых¹⁴⁸. Нарочито прямое создание архитектурных образов вселенской Церкви и Царства Небесного встречает немалые трудности. По законам православной иконографии образ должен с достаточной точностью соответствовать своему первообразу ¹⁴⁹. Но ни «Вселенская Соборная Церковь», ни тем паче Рай Небесный в описуемом облике себя как будто никогда не являли, т. е., казалось бы, не могут быть первообразами для иконографического воспроизведения.

И всё же с изображением Вселенской Церкви русские справились давно и просто. Первообразом для этого послужил Константинопольский собор Святой Софии как главный столичный храм Греко-Кафолической Церкви. Образ в православной иконографии всегда содержит в себе таинственное и реальное присутствие первообраза. Следовательно, любой храм, построенный по образу Константинопольской Софии, оказывался в религиозном сознании обладателем той же благодати, какую имела Святая София как центральный собор древней Вселенской Церкви. Потому на Руси возникают «Софии»: Киевская, Новгородская, Владимирский Успенский собор, Успенский собор в Москве (тоже «софийного» типа)… Мы уже видели, что святой Патриарх Афанасий называет Константинопольскую Софию «соборной апостольской Церковью». Точно так же Патриарх Никон и его современники называют Успенский собор Кремля. Очевидно, что это не оговорки, не ошибки. В религиозном сознании того времени центральный собор столицы православного государства и Церкви являлся образом, иконой «Единой Святой Соборной и Апостольской Церкви».

С построением храма во образ Царства Небесного дело оказалось сложнее. Здесь не за что было «зацепиться», кроме общих, отвлеченных, иногда фантастических представлений создатели наших храмов не располагали ничем. И тем не менее ощутительно присутствующее в сокровенном значении церковной символики Царство Небесное как бы побуждало людей к своему нарочитому, прямому изображению. Потребность в этом особенно усиливается в середине XVI века, когда Русь становится царством, вступает на путь всемирного возвышения. По случаю победы над Казанским ханством в Москве строится дивный Покровский собор (храм Василия Блаженного, строится как памятник воинам, павшим в боях за честь и славу отечества и посему наследующим блаженную райскую жизнь..

Храму придается облик дивного райскою сада, небесного града, где у Отца Небесного «обителей много». Один из приделов храма посвящается «Входу Господню в Иерусалим». Сюда ежегодно в Вербное воскресенье начинают совершаться красочные крестные ходы из Кремля. Везут украшенную вербу- символ «древа вечной жизни», царь под уздцы ведет лошадь, на которой восседает Патриарх, изображающий Христа («шествие на осляти»). Все это воспринимается не только как воспоминание исторического события земной жизни Спасителя, но и как аллегория того входа в Горний Иерусалим, в вечную райскую жизнь, который уготован всем праведным людям. «Василий Блаженный» становится, таким образом, в литургической жизни Москвы совершенно определенным знамением Царства Небесного, «Иерусалима нового» (Откр. 21, 2).

Однако, при всей своей красоте этот храм — не более чем фантазия о Рае, поэтический намек на него, так как подлинный облик «Иерусалима нового» продолжает оставаться неизвестным.

Попытка создать храм по подобию Иерусалимского относится к началу XVII в.

140

При Борисе Годунове возникает проект постройки такою храма на месте Успенскою собора в Кремле. Сама по себе идея была заманчива, соответствовала представлению «Москва — второй Иерусалим». Но ломать для этого святыню Успенского собора -образ Вселенской Церкви и знамение Москвы как «Третьего Рима» — представлялось невозможным, кощунственным. Проект вызвал сильные возражения ^150. Последовавшие затем события Смутного времени надолго прервали эти замыслы. Однако идея была уже заявлена, «носилась в воздухе». Неудивительно поэтому, что как только Россия к середине XVII века, оправившись от бедствий, вновь набирает силу как могучее православное царство, стремление построить храм по образу Иерусалимскою собора Воскресения Христова оживает.

Нa сей раз выразителем такою стремления становится Патриарх Никон. Трудно сказать, когда началось увлечение Никона строительством и архитектурой. Возможно, еще в бытность его послушником Макарьева Желтоводского монастыря. Очень сильное впечатление должен был произвести на него затем облик Соловецкого монастыря. Мы знаем, что Никон принял деятельное участие в подготовке строительства каменной церкви в Анзерском скиту, что и стало основой его конфликта с преподобным Елеазаром. Руководство строительством Новоспасского монастыря в Москве уже обнаруживает в Никоне незаурядное дарование. Затем, будучи на Новгородской кафедре, Никон строит там митрополичьи палаты и богадельни. Сделавшись Патриархом, он строит патриаршие палаты в Кремле, в частности знаменитую приемную палату с огромным потолком без опор, ставшую потом «мироваренной». Подлинного совершенства архитектурное творчество Никона достигает в создании Ивер-ского Валдайского, Крестного Кийского и Воскресенского Ново-Иерусалимского монастырей. По отношению к этим трем монастырям можно с большой уверенностью говорить о том, что Никон был не только их заказчиком, но и зодчим. К. такому выводу приходит, например, современный исследователь архитектуры Г. В. Алферова ¹⁵¹. Зная, как Никон руководил стройкой Нового Иерусалима, зная вообще его склонность к необычайной основательности в делах, следует согласиться с этим мнением.

Для нашей темы, впрочем, важно другое: строительство последних трех монастырей обусловливается у Никона грандиозными экклезиологическими замыслами. Создание Иверского монастыря (1653—1656 гг.) связывается с «перенесением» в Россию благодати Святой Горы Афонской посредством Иверской иконы Богоматери Портатиссы («Вратариицы»), замечательную копию которой делают по заказу Никона на Афоне и привозят в Россию в 1655 г. Кийский Крестный монастырь (1656 -1657 и 1660 гг.), созидаемый по обету, данному Никоном, как мы помним, за чудесное избавление от гибели на море, связывается с «перенесением» благодати Святой Земли через посредство большого кипарисного креста (в полную меру Креста Господня), привезенного из Палестины по просьбе Патриарха. Наконец, Новый Иерусалим это не только «перенесение» всего храма Гроба Господня и даже всей Святой Земли на русскую землю, но и еще нечто гораздо более значительное.

Мысли о постройке храма по образу Иерусалимскою могли появиться у Никона еще в 1649 г. По свидетельству самого Никона, в это время Патриарх Иерусалимский Паисий подарил ему кипарисовую модель храма Гроба Господня (своего рода сувенир, изделие, украшенное перламутром и довольно точно воспроизводящее облик этого храма, особенно в плане). Арсений Суханов, в 1619 г. отправившийся на Восток, имел задание Никона составить точные обмеры храма Воскресения в Иерусалиме, что он и выполнил в своем «Проскинитарии». Но, судя по тому, что, став Патриархом, Никон начал не с этого замысла, а с создания Иверского монастыря, можно думать, что идея о строительстве подобия Иерусалимской святыни еще не вполне созрела в его сознании.

Решающим моментом в созревании замысла о Новом Иерусалиме следует признать появление в русском переводе в 1655 г. «Скрижали», о которой уже говорилось. Символическое, духовно-таинственное изъяснение литургии, храмовой архитектуры и священных предметов, содержащееся в этой книге, поразило, как мы помним, не одного Никона. Поместный Собор Русской Церкви 1656 г. признал ее не только «непорочной», но и «достойной удивления». Символический образ мышления «Скрижали», вполне усвоенный Никоном, привел его к величайшему озарению: Патриарх воспринял образ Палестинского Иерусалима как одновременное отображение «Иерусалима Нового», Небесного (как образ Рая). Две разные идеи русскою духовно-общественного сознания и архитектурного творчества соединились в одной точке в сознании Патриарха Никона! При этом синтезе обе они претерпели значительное изменение.

Основой, самым сердцем народного благочестия Никон, как и все русские, счи-тал православное подвинжничество, находящее свое кристаллическое выражение в

141

монашестве. Оно, недаром называемое «ангельским образом», является проображе-нием, предначинанием на земле Небесного царства. Монастырь в своем идеале есть община людей, всесторонне связанных друг с другом духом любви и взаимообеспечением в системе различных «послушаний». Монастырь — град Божий посреди земли, остров спасения, прочно отгороженный стенами от «житейского моря, воздвизаемого напастей бурею». Монастырь — наиболее последовательное и яркое выражение Церкви. Не считая домовых церквей в своих палатах, Никон не построил ни одного отдельного (приходского) храма, но только — монастырские.

Как отмечалось выше, в XVI в. понятие «Иерусалима» прилагалось к Москве — столице могучей и великой Руси. В связи с этим в проекте Бориса Годунова 1600— 1601 гг. была своя логика: подобие Иерусалимского храма как центральной святыни христианства должно быть в центре Руси и даже в центре самой Москвы, в Кремле. Это было бы последовательным осуществлением Москвы как «второго Иерусалима»—духовного центра современного православного мира. Если бы святитель Никон воспринял только эту идею, он должен был бы строить подобие Иерусалимского храма пусть не на месте Успенского собора, но все же в Кремле или поблизости от него, обязательно в столице.

А Никон строит в стороне от Москвы. Ближайшей причиной этого можно считать то, что Никон вознамерился воспроизвести на местности целый комплекс святых мест Палестины, связанных с земной жизнью и подвигом Господа Иисуса Христа, включавший Елеон, Фавор, Вифанию, Гефсиманию, реку Иордан, Вифлеем и т. д. Такой комплекс развернуть в Москве было бы, конечно, невозможно. Но это не единственная причина. Никон не случайно осуществлял свой замысел подальше от мирской суеты, в уединенном месте, и в то же время недалеко от Москвы. И строится подобие Иерусалимского храма не как отдельный собор, а в монастыре — месте молитвенных подвигов и трудов, где все подчинено одной цели — возводить человека к Царству Божию, Царству Небесному. Выше уже отмечалось, что монашество наиболее ясно и последовательно представляет и выражает Православную Церковь как остров среди волн житейского моря. Отсюда, не теряя значения подобия земной святыни христианства, Новый Иерусалим главным образом должен выражать идею Царства Небесного, достигаемого людьми на спасительном острове Церкви.

В таком случае, Никоновский Новый Иерусалим в духовном значении по своему замыслу оказывается всё же самым центром мира, центром определенных смысловых концентрических кругов. Если принять, что православный Восток затоплен мусульманством, то Россия — остров среди волн враждебного иноверного мира; в самой России остров спасения — Церковь Божия; в ней самой остров спасения от суеты «мира сего» — монашество; центром же русского монашества должен стать Ново-иерусалпмский монастырь; центром монастыря — храм—образ тех мест, где совершились спасительные подвиги и победное Воскресение Господа Иисуса Христа — залог общего воскресения верных в радость вечной жизни в Царстве Небесном. Такое положение Новоиерусалимского собора нельзя не признать даже более «центральным», чем если бы он был построен в Москве как отдельный храм. Тогда он оказался бы вне монашеского круга («острова»), среди суетной стихии мира.

Смысловому положению Нового Иерусалима удивительно соответствует его положение на местности: полукруг (в символике это иногда все равно, что круг) гор с трех сторон, полукруг реки, круг («остров») возвышенности, округлый (овальный) храм—символика «космичности», вечности.

«Вынесенный» из Москвы Воскресенский монастырь означал также, что поистине «Новым Иерусалимом», «Царством Божиим», началом Царства Небесного является в России Церковь, ее православное духовное благочестие, а не вещественная земная столица, хотя она и представляет Россию как единственную в мире великую православную державу, ибо в последнем смысле Москва — «Третий Рим». Такое «отделение» «Нового Иерусалима» от «Третьего Рима» поразительно совпало с раздором (отделением) друг от друга Патриарха и царя — «носителей» и сознательных представителей этих двух значений или восприятий одного и того же общества.

Окончательное оформление замысла в Новом Иерусалиме следует отнести к 1655 — началу 1656 г. В июне 1656 г. Никон покупает у боярина Романа Бобарыкина землю под этот монастырь. В том же году начинается строительство деревянной обители, а с 1658 г. разворачивается создание каменного Воскресенского собора и прочих святых мест во образ Палестинских. Возникает «подмосковная Палестина»…

Что могло привести Никона к решению создать целостный комплекс подобий Палестинских святынь?

Отдельно взятому собору Воскресенского монастыря можно было, конечно, придать значение Небесного Иерусалима в смысле Откровения Иоанна Богослова. Но всё равно по своему облику этот собор оставался бы прежде всего лишь образом

142

земного вещественного храма в Иерусалиме Палестинском. Как, с точки зрения основного закона иконографии, можно признать такой собор образом всего «града свя-таго». «Иерусалима Нового», «Небесного»? Откровение описывает Небесный Иерусалим как будто совсем не так, как выглядит храм Гроба Господня, и вообще не как храм, а как град, в котором и храма нет, «ибо Господь Бог Вседержитель — храм его и Агнец» (Откр. 21, 22). Однако Откровение говорит, что в этом граде есть «престол Бога и Агнца» «и рабы Его будут служить Ему» (Откр. 22, 3). Престол Бога и служение Ему Иоанну Богослову дано видеть в следующих образах: «Престол сиял на небе, и на престоле был Сидящий» (Откр. 4, 2). Окрест этого главного престола-трона (седалища) расположены еще престолы — седалища малые для «старцев» «священников» (4, 4). Перед троном Вседержителя горят «семь светильников» (4, 5), перед ним же расположен «золотой жертвенник» (8, 3), под жертвенником содержатся «души убиенных за слово Божие» (6, 9). К престолу и жертвеннику подходят ангелы, «опоясанные по персям золотыми поясами» (15, 6), совершая различное служение Богу. При этом у них оказываются «золотые кадильницы», «чаши», «книги». Ангелы, старцы, священники и праведники, пребывающие здесь, приносят Богу славословия, молитвы, прошения, воспевают «Свят, Свят, Свят Господь Бог Вседержитель» (4, 8), «Аллилуиа» (19, 1) и т. д. Все это происходит в «храме Божием», который «отверзается на небе» (11, 19; 15, 5—8; 11, 1). Значит, в «Иерусалиме Новом» нет храма лишь в земном значении — как человеческого здания для молитвы, а таинственный Божий храм, где престол Вседержителя и Агнца, все-таки есть!

Нетрудно видеть, что всё происходящее в «храме небесном» и само устройство этого храма поразительно соответствуют устройству алтаря православного храма, особенно большого кафедрального собора, и Божественной литургии, совершаемой архиерейским служением. На горнем месте — престол (седалище) архиерея, по сторонам— престолы (седалища) для сослужащего духовенства. Перед горним местом — семисвещник, за ним — то, что ныне называется «престолом», но в древности называлось именно «жертвенником» (или «трапезой»); под ним — мощи мучеников (или по современной практике — в антиминсе мощи святых). Диаконы и иподиаконы, опоясанные по персям, входят и выходят, совершая каждение и различные служебные действия; поются славословия, молитвы, в том числе — «Свят, Свят, Свят», «Аллилуиа» и т. д. …

Значит, алтарь православного собора — это уже образ Божия храма «на небе». В литургической символике алтаря, кроме того, определенные предметы издавна обладали значением основных мест земной жизни и подвига Господа Иисуса Христа. Так «предложение», которое ныне называется «жертвенником», знаменовало собою Вифлеем и вертеп, где родился Господь, а также Елеон, с которого Он вознесся на небо. «Жертвенник», ныне называемый престолом, знаменовал Голгофу и Гроб Христа Спасителя.

Следовательно, алтарь православного собора — это не образ (в иконографическом смысле), но всё же определенное знамение Святой Земли — Палестины (в смысле ис-торико-литургическом). Здесь заметно явное неравновесие, неполнота: образом храма небесного алтарь может быть иконографически, а образом земной Палестины — нет. Между тем, именно Палестина как «земля обетованная» — прообраз обетованной земли Царства Небесного только и может быть образом этого Царства, его проекцией на земле, преломленной в соответствии с устройством земной, вещественной области Бытия. Об этом косвенно свидетельствует Откровение Иоанна Богослова, в котором Иерусалим Новый означает не город в узком человеческом значении, а именно все Царство Небесное как область нового бытия праведников (21, 24, 27). Поэтому, чтобы создать иконографический образ Царства Небесного, Нового Иерусалима, необходимо создать подобие всей Святой Земли Палестины в целом (а не одного какого-либо ее святого места), т. е. как бы вынести из алтаря и развернуть на местности Вифлеем, Голгофу, Гроб Господень, Елеон и т. д. Тогда вместе с храмовым алтарем, без сомнения, отображающим «Престол Бога и Агнца» и служение окрест него, такое подобие «земли обетованной» может претендовать на определенную благодатную полноту таинственной связи с первообразом — Царством Небесным, обетованной «новой землей» будущего.

Вот это и «увидел» святитель Никон, обладавший поразительно развитым и тонким символическим мышлением. Он понял, что иконографически отобразить Небесное Царство, сокровенно пребывающее и духовно созерцаемое в каждом храме, можно только воссозданием целостного комплекса палестинских святых мест.

Здесь: не обошлось без особой Божией помощи. Дело в том, что местность, выбранная Никоном для осуществления своего замысла, поразительно подобна в важнейших точках палестинским местам. Похожи на свои палестинские первообразы горы Елеон и Фавор, хотя и копируют их в уменьшенном виде, похожи возвышенности,

143

окружающие Новый Иерусалим. Но особенно поражает своей схожестью с Иорданом река Истра! Это почти точная копия Иордана и по ширине, и по виду своих берегов.

Действительно, при Никоне с понятием «Нового Иерусалима» связываются в русском обществе не только храм по подобию Иерусалимского, и даже не только монастырь, но и вся округа, точнее — весь комплекс святых мест, одноименных палестинским. Так, в грамоте Иерусалимскому Патриарху Нектарию по поводу суда над Никоном Антиохийский и Александрийский патриархи пишут из Москвы: «…B такое при-иде напыщение гордостный Никон, якоже сам ся хиротониса патриарха Новаго Иерусалима, монастырь бо, его же созда, нарече Новым Иерусалимом со всеми окрест лежащими, именуя Святый Гроб, Голгофу, Вифлеем, Назарет, Иордан» ^152.

Никон решительно отрицал обвинение в том, что он именовался «патриархом Нового Иерусалима», но на суде его уличили, представив письмо, написанное им Илариону, архиепископу Рязанскому, где он так и называл себя. Никон вынужден был признать: «Рука моя, разве описался»¹⁵³. Однако нежелание Никона сознаться в том, что он склонен был так именоваться, вызывалось тем, что он не имел в виду возвеличить себя до звания патриарха Небесного «Нового Иерусалима». Когда на том суде его спросили, зачем он в письме к Патриарху Константинопольскому Дионисию назвал Воскресенский монастырь «Новым Иерусалимом», Никон ответил, что «намерение» его «к горнему Иерусалиму и называл себя того Иерусалима священником» ^154.

Следовательно, в его сознании подмосковный Иерусалим прямо связывался с понятием о Горнем (Небесном) Новом Иерусалиме, в котором Никон, конечно, не мнил себя патриархом, но лишь одним из «священников» (Откр. 5, 9—10). Когда же он называл себя все-таки «патриархом Нового Иерусалима», то имел в виду только свою земную обитель и ее округу с таким названием. На суде он старался разрешить недоразумение, вызываемое различными значениями названия, так как знал, что в общественном сознании его Новый Иерусалим иногда воспринимался как намек на Иерусалим Небесный. Правда, такое восприятие было свойственно, по-видимому, только врагам Никона из числа старообрядцев, в сознании которых название «Новый Иерусалим» поразительным образом ассоциировалось не с вожделенным и радостным наступлением Царства Небесного, а только с мрачным периодом воцарения антихриста и «концом света».

Об этом с предельной ясностью было сказано в определениях русского архиерейского Собора 1665 г., который постановил: «Яко людии народа российского зело блаз-нятся, сущи невежди, о имени монастыря Нового Иерусалима, паче же в последния дни сия, в няже концы век достигоша, и в той их блазни велие есть хульное слово на святейшаго Никона патриарха и того ради… не подобает писати, ниже именовати монастырь он Святого Воскресения Христова Новым Иерусалимом». Собор определил «писати его сице: «Монастырь Воскресения Христова, по образу церкви Иеруса-лимския, или монастырь Новый Воскресения Христова»» ¹⁵⁵. Как видно, все величие замысла Никона о Новом Иерусалиме иод Москвой как образ грядущего Небесного Царства и глубина значимости такого образа для России и Русской Церкви современным Никону обществом поняты не были. Открытие этой стороны замысла патриарха началось гораздо позднее. У современных историков не вызывает сомнения, что Никон создавал образ Небесного Нового Иерусалима. М. А. Ильин пишет об этом так: «Здесь (в Воскресенском монастыре.— Прот. Л.) еще лишний раз мы сталкиваемся с тем конкретным, можно сказать, материальным воплощением умозрительных представлений, столь свойственным русским людям XVII в.» ¹⁵⁶

Обвинения Никона в «гордостном» названии монастыря Новым Иерусалимом (несмотря на то, что это название было официально утверждено словами царя) начались уже с 1662 г. В обстановке таких обвинений Никон, конечно, вынужден был тщательно скрывать значение «подмосковной Палестины» как образа обетованной земли Небесного Царства. Но для «имеющих ум, чтобы разуметь», патриарх прибег к очень интересному и точному намеку. Под сводами по кругу ротонды над Гробом Господним по повелению Никона была сделана поливными изразцами надпись, в которой говорилось: «Сказание о церковных таинствах, яко храм или церковь мир есть. Сие святое место — Божие селение и соборный дом молитвы, собрание людское. Святилище же тайны то есть алтарь, в нем же служба совершается; трапеза же есть Иерусалим, в нем же Господь водворился и седе, яко на престоле и заклан бысть нас ради. Предложение же Вифлеем есть, в нем же родился Господь». Далее надпись разъясняла символические значения просфоры, проскомидии, богослужебных предметов и заканчивалась так: «…обаче ити (идти.— Прот. Л.) по опасному видению промысла — Божественное наслаждение, торжество достойных знаменует. Изобразися же сие таинство в лето 7175 (1666 г.) году, сентября в 1 день» (курс. мой.— Прот. Л.) ¹⁵⁷

Следовательно, всякий «достойный», желающий «идти по опасному видению» священных образов, придя в «подмосковную Палестину» и прочитав означенную над-

144

пись, должен был убедиться в том, что святые места, связанные с жизнью и подвигом Иисуса Христа, давно знаменуются в общепризнанной символике церковных предметов и священнодействий, что «подмосковная Палестина», таким образом, является вполне закономерным развитием этой символики. Здесь святые места, сокровенно обозначаемые церковными предметами, как бы «вынесены» из алтаря и расположены на местности явно, в виде, приближенном к их историческим прототипам. Но алтарь — это образ храма Небесного в Небесном «Новом Иерусалиме», где «Агнца как бы закланного» Иоанн Богослов видит «на престоле» (Откр. 5, 6). Значит, весь комплекс святых мест Никоновского Нового Иерусалима, «вынесенных» из алтаря, не может быть ни чем, иным, как образом Небесного Царствия.

Особенно ясные свидетельства об этом содержатся в надписях на колоколах, отлитых в Воскресенском монастыре при Никоне. Судя по стилю, текст этих надписей, как и изразцовой надписи, принадлежит самому Патриарху. Большой интерес представляет Всехсвятский колокол. Он весил 200 пудов, на нем были помещены «дванадесятые минеи» на весь год в лицах. В верхних поясах колокола разъяснялась Бого-установленность звуковых символов ссылками на ветхозаветные «трубы» и «кимвалы», которые в Новозаветной Церкви трансформированы в колокола. В нижних же поясах было написано следующее:

«Наша брань не к плоти и крови, но к началом и властем и к миродержителем тмы века сего, к духовом злобы поднебесным, и елицы победиша, о таковых сбыться другое Писание: «Святии вси победиша царствия, содеяша правду, получиша обетования», и паки: «Побеждающаго сотворю столпа Церкви Бога Моего»; и по мале рече: «Побеждающему дам сести со Мною на престоле Моем, якоже и Аз победих и седох со Отцем Моим на престоле Его»; и паки: «Побеждаяй наследит вся, и буду ему Бог и той будет Мне в сына»; и паки: «Побеждающему дам ести от древа животнаго, еже есть посреде рая Божия»; о них же есть инде речеся: «Сии суть приидоша от ве-ликия скорби, и испраша ризы своя в крови агньчи, сего ради суть пред престолом Божиим и служат ему день и нощь, в церкви Его поюще песнь нову, глаголюще: «Достоин еси прияти книгу и отверсти печати сия, яко заклан бысть, и искупи нас Богови кровию Своею, от всякаго колена и языка, и людей, и племен, сотворил еси нас Богови нашему цари и иереи, и воцарихомся на земли, с ними Бог их, отимет всяку слезу от очию их, и смерти не будет ктому, ни, плача, ни вопля, ни болезни не будет ктому, яко первая мимоидоша; блажени творящий заповеди Его, да будет область им древо животное, и вратами внидут во град, с ними же сподоби. Боже, нас причастником быти; строптивым же и неверным, и скверным убийцам, и блуд творящим, и идоложрецам, и всем лживым, часть их в озере горящем огнем и жупелом. Слит сей кимвал во славу Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, в монастыре святаго Воскресения, рекомом Нового Иерусалима, тщанием и труды смиреннаго Никона, Божией милостию Патриарха, с прочими трудившимися, при архимандрите Герасиме, лета 7173 году, ноемврия, в 3 день, а от Воплощения Бога Слова 1664, индикта 20; вылил колокол того же монастыря монах Сергий, а святцы набирал того же монастыря трудник Петр Заборский» ¹⁵⁸.

Итак, «Всехсвятский» колокол Нового Иерусалима благовестил словами Откровения Иоанна Богослова о грядущем Небесном Царстве, призывая к нему, напоминал о средствах достижения этого Царства, поставляя в пример всех святых, содержал молитву о даровании верным участия со всеми святыми в Небесном Царстве. Тем самым с достаточной определенностью указывалось на связь монастыря, «рекомого Новым Иерусалимом», с Небесным «Иерусалимом новым», предреченным в Апокалипсисе…

1 сентября 1658 года был заложен каменный собор Воскресения Христова по образцу Иерусалимского храма. К этому времени (с 13 июля) Патриарх Никон, оставив правление, уже находился здесь. За исключением единственной длительной поездки в Иверский и Крестный монастыри в 1659—1660 гг., он все время до конца 1666 г. пребывал в Новом Иерусалиме. Таким образом, грандиозное строительство-храма Гроба Господня и осуществление всего замысла о святых местах происходило под его непосредственным личным руководством. Он принимал личное участие и в самих строительных работах, что, впрочем, вызывалось чисто духовными потребностями деятельного монашеского подвига. О том, как жил и трудился святитель Никон в Новом Иерусалиме, можно судить по словам очевидца и преданного Патриарху клирика Иоанна Шушерина. «Святейший же Никон Патриарх,— пишет он,— прият на ся вериги железныя (они и до сих пор хранятся в Новоиерусалимском музее.— Прот. Л.) и вдадеся молитвам и посту и воздержанию сам собою беспрестанно над-зирати, и плинфы (кирпичи) носити на руках своих и на раменах… Таже… начат окрест монастыря пруды копати и рыбы сажати, и мельницы устроивати и всякие овощные сады насаждая, такоже с братиею и лес секуще, поля к сеянию расширяюще,

145

из болота же рвы копающе, сену кошение устрояюще и сено гребуще, везде же труды труждаяся, сам собою во всем образ показуя; и сам везде на трудах прежде всех обрстаяся; последи же трудов исходя: и тако пребывавше, труды к трудам прилагая» ¹⁵⁹. Обычная одежда Патриарха при этом была «от кож овечьих и ряса от влас агнчих пепеловидного сукна», камилавка, куколь. В нерабочее время он надевал «мантию черного сукна со источниками», а на работу ходил без мантии, подпоясываясь «поясом усменным широким, яко в четверть аршина бе широта пояса того и вящше». В праздничные дни Патриарх «одежды мягкие ношаше и, посох архиерейский», а в будни — «посох великий от простых самородных древ». «Часто же убо днем и нощию рыбы ловляше, и от трудов своих братию питаше. По все же посты во отходную свою пустынь отхождаше и тамо жесточайшее житие живяше, вящшия молитвы и поклоны и пост прилагаше, сна же всегда вельми мало требоваше, яко в нощеденствие точию три часа» |¹⁶⁰.

За братской трапезой и в праздники Никон всегда угощал странников и нищих. «И по обеде убо всем оным странным пришельцем нозе умываше, елико их случа-шеся». В те годы по случаю войн многие «ратные люди» искали и находили приют и отдых в монастырских стенах. Патриарх «их всех приимаше и насыщаше и ноги их омываше, елико не приключишася, яко бе по двести и по триста во един день» ¹⁶¹. Никон и здесь исполнял келейное правило по уставу Анзерского скита, которому оставался верен до конца жизни. Повседневной пишей Патриарха были хлеб и огородные овощи, в праздник — уха из мелкой рыбы. Питием служила постоянно вода из «Животворного источника», который чудесно открылся при сооружении подземной церкви «Обретения Креста Господня» ¹⁶².

Духовные подвиги и труды Патриарха Никона Господь венчал благодатными дарованиями. Во время его правления и после ухода в Воскресенский монастырь многие люди получили чудесные исцеления по его молитвам ^163.Впоследствии, находясь в ссылке, святитель Никон по особому Божию внушению занялся лечением больных, о чем будет сказано в соответствующем месте. При этом он использовал не только молитву и освященные воду и елей, но и чисто врачебные, лекарственные средства, что свидетельствует об искреннем желании святителя помогать страждущим, а не создавать о себе ложную славу. Известно несколько важных пророческих сновидений Патриарха Никона ¹⁶⁴. Многие факты жизни говорят о наличии у него также дара прозорливости ¹⁶⁵.

К концу 1666 г. грандиозное здание Воскресенского собора было доведено до сводов, почти окончено, так что общий внутренний и внешний вид храма уже достаточно определился. Определились и многие «святые места», наметился круг окрестных земель, в которых они сосредотачивались.

После осуждения патриарха и его кончины преданные друзья и единомышленники Никона старались довершить его замысел. В 1685 г. был достроен и освящен главный собор Воскресения Христова. В период с 1679 по 1694 гг. были сооружены другие каменные храмы, палаты и кельи монастыря, воздвигнуты прекрасные каменные стены с башнями и надвратным храмом Входа Господня в Иерусалим. Сложился архитектурный комплекс полного цикла Господских праздников, который содержал в себе храмы, посвященные всем важнейшим событиям земной жизни Иисуса Христа.

При Никоне в недостроенном еще соборе были освящены три церкви: на Голгофе, где он особенно часто любил служить, под Голгофой — во имя Иоанна Предтечи, «иже за истину пострада радуяся», и церковь Успения Богородицы в северном крыле собора, где в прототипе — палестинском храме находится темная палата («темница»), имеющая придел во имя «Скорбящей Божией Матери». В церкви Иоанна Предтечи сам Никон указал место своего погребения. Оно находится там, где в палестинском храме Воскресения отмечено место погребения Мелхиседека, «первого архиерея Иерусалимского: зде же на сем месте гроб Святейшего Архиерея Никона, Патриарха Московского» ¹⁶⁶. Внутреннее устройство собора в точности воспроизводит по плану и размерам устройство Иерусалимского храма Воскресения в Палестине. Здесь были созданы, кроме Голгофской церкви, Гроб Господень с часовней (кувуклией) над ним, камень миропомазания, плита «середина вселенныя» и прочее. Внутренние пространства собора также подобны первообразным, хотя в них есть немало самобытного. Но по отделке (внутри и снаружи) и по своему наружному виду Новоиерусалимский храм, создаваемый святителем Никоном, очень отличался от палестинского прототипа.

Прежде всего бросается в глаза, что собор Воскресенского монастыря поставлен свободно и отдельно от всех прочих построек, не «стиснут» никакими зданиями (как в палестинском Иерусалиме), доступен для широкого кругового осмотра. Величественная и прекрасная громада собора возвышается над всем монастырем, выделяется на фоне зеленых лесов и лугов окружающей местности, оказывается ее центром, притягивает к себе сразу взоры того, кто восходит на ближайшие возвышенности. Великое

146

творение Патриарха Никона поражает и наших современников. И. Грабарь и С. Торо-пов назвали его «подлинным чудом национального русского искусства, одной из самых пленительных архитектурных сказок, созданных когда-либо человечеством»^167.

Здесь, в Новом Иерусалиме, необычайная возвышенность (в прямом и переносном смысле) и не выразимая словами красота, вообще свойственная строениям Патриарха, достигают своей ослепительной вершины.

Основные формы собора, казалось бы, воспроизводят романские черты палестинского первообраза. Но, как справедливо замечает И. Грабарь и все вообще, кому приходилось видеть этот храм, он воспринимается как типично русский. Судя по всему, Никон и не стремился к скрупулезной точности при передаче облика палестинского подлинника. Сохраняя строгую верность первообразу в копиях Голгофы, Гроба Господня, в планировке храма и общем внутреннем устройстве, Никон в то же время создавал нечто совершенно особое, свое, и на русской основе. Прежде всего это достигалось традиционно русскими «шеломами» и «луковицами» куполов, поставленных на высокие барабаны, прорезанные узкими окнами, чего нет в первообразе. Центральный большой купол над главным алтарем на мощном барабане возносится высоко вверх золотой главой — «шлемом», — сияющей, как солнце, на всю округу. В палестинском подлиннике этот купол сделан довольно скромно в виде опрокинутой чаши на низком барабане, и позолоты на нем нет. Ротонда над Гробом Господним накрыта там огромной сферой, сравнительно невысокой, а у нас такую же ротонду увенчал гигантский шатер с тремя поясами световых окон, устремленный далеко в небо и увенчанный золотой «маковицей». Колокольня в Новом Иерусалиме была значительно выше, чем в старом, и оканчивалась также золотым куполом. Весь храм в Новом Иерусалиме украшен поливными изразцами с основной гаммой цветов — желтым, синим, зеленым, прозрачно-коричневым, с добавлениями белого и темно-красного. Изразцы образуют пояса и карнизы, бегущие вокруг всего собора, охватывают барабаны куполов, создают невообразимую роскошь оконных наличников и иконостасов заал-тарных церквей, которые целиком изразцовые. Изразцовыми головками Херувимов, как изящной лентой, подпоясан весь храм. Во внутренней отделке есть и львиные изразцовые головы, но основной орнамент керамики — растительный: листья, травы, цветы, плоды, ветви деревьев… Ничего более подходящего к русской природе невозможно себе представить! Красота поистине необычайная, райская. Такое впечатление создается не только прекрасным декором, но и совершенно новым, ни на что не похожим архитектурным обликом собора, особенно с восточной стороны. Собор сознательно рассчитан на восприятие с востока. Никон переосмыслил храм Воскресения в соответствии с его историческим и образным значением. Господь Иисус Христос совершал Свой вход в Иерусалим от Елеонской горы с востока через «Золотые врата», которые были затем, во времена арабского завоевания, заложены и остаются так по сей день. Но с точки зрения священной истории восточный вход в Иерусалим не может не быть главным. Сам Христос является «Востоком свыше». «Солнцем правды», восходящим над миром. И хотя главный вход в собор в Новом Иерусалиме сделан с юга, как в старом, но вход в монастырь устроен с востока. Именно отсюда, от главных восточных врат обители, с великолепной церковью Входа Господня в Иерусалим, начинается осмотр храма для каждою входящего. Перед взором предстает нечто поразительное. Храм начинает вырастать из-под земли. Подземная церковь Константина и Елены с приделом Обретения Креста Господня, которая в палестинском Иерусалиме не имеет наземного завершения, здесь выходит из глубины земли верхним ярусом с внушительным куполом. Над ней постепенно возграждается террасами, уступами, кровлями, куполами и абсидами, уходя выше и дальше на запад, громада здания четких пропорций и затейливого разнообразия, завершаясь мощным взлетом в небо огромного шатра над ротондой в западной части собора, вознося за собой от земли на небо и душу человека, охваченную священным трепетом и духовным ликованием. Все воспринимается как город на горе в таинственном свечении многоцветной керамики и золота куполов. Сравнение с Небесным Иерусалимом возникает невольно. «И пришел ко мне один из семи Ангелов… и сказал мне: пойди, я покажу тебе жену, невесту Агнца. И вознес меня в духе на великую и высокую гору, и показал мне великий город, святой Иерусалим, который нисходил с неба от Бога. Он имеет славу Божию. Светило его подобно драгоценному камню, как бы камню яспису кристалловидному. Он имеет большую и высокую стену. …Стена его построена из ясписа, а город был чистое золото… Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями…» (Откр. 21. 9—19). Одной этой красоты Нового Иерусалима достаточно, чтобы признать его не только (и даже не столько) образом храма палестинского, сколько образом «Иерусалима Нового», Небесного — грядущей вечной радости обновленного человечества и преображенной вселенной. Градообраз-ный облик храма Воскресения, как видим, отнюдь не случаен: он соответствует пред-

147

ставлению о городе «Иерусалиме Новом». Это впечатление органически усилено монастырской стеной с башнями и другими строениями обители. Воистину все это — град Божий посреди Руси, луч Царства Небесного, пробивший «твердь» и запечатлевший на русской земле неизреченную красоту Горнего, мира, обетованной «новой земли» будущего! Дивное сооружение Патриарха Никона является прежде всего выражением духовного мира самого автора. Такое деяние мог совершить человек не только великого ума, но и поистине святой, устремленной к Небу души.

Никон понимал, что далеко не все даже благочестивые люди ею времени смогут сразу принять и оценить это его деяние. Он старался окружить свой замысел до самого начала осуществления глубокой тайной. Опасения оказались обоснованными. По мере осуществления Нового Иерусалима (а это было время опалы Патриарха) ропот против его строительства нарастал. Более всех слепыми оказались приверженцы старых обрядов, считавшие себя поборниками самых высоких представлений о Русской Церкви… Среди них и начались «хульные слова» на Никона: эти «хулы не мощно написати» ¹⁶⁸. Но и враги Патриарха из православных не преминули воспользоваться дерзновенной необычайностью Нового Иерусалима для нападок на его создателя.

Первое открытое обвинение Никона по этому поводу содержится в 13-м вопросе Стрешнева Паисию Лигариду и в ответе последнего. Никону достаточно было во всем сослаться на царя, изволившего утвердить замысел. Можно было целиком прикрыться только версией «случайности» всей затеи. Но Патриарх пошел на открытую защиту своего деяния с теоретических, богословских позиций. Он очень убедительно и просто основывает свое возражение по 13-му вопросу сначала на смысле иконографического догмата. Он пишет: «Зриши, неправедный ответотворче, како святи апостоли и святии отцы священными изображении и храмы, и жертвами и священными сосуды в писании умышленних очи зрящих, воздвижет же ся теми ум к Боговидению. Якоже и Великому Василию мнится священными иконами ум на первообразное возводит». Далее Патриарх убедительно показывает, что как не грешно переписывать Евангелия и другие святые книги, писать иконы, изображающие Рождество Христово, Крещение, проповедание, вольные страдания, Воскресение и разрушение ада, так же не грешно, если бы «и самого того Иерусалима кто бы по об разу, но во славу Божию святое ограждение создал на видение приснопамятного того Иерусалима, в нем же спасительные страсти нашего ради спасения содеяшася… да аще града от первообразного создати беззаконно есть?» Далее Никон добавляет, что нет никакой разницы между образом написанным (т. е. собственно иконой) и образом, созданным «воображением (сооружением) святыя вещи»: и то, что является иконами, и то, что является храмами и жертвенниками,— «повсюду от первообразных размножишася» ^169.

В своих возражениях Никон ни разу не говорит, что создаст храм только по образу Иерусалимского храма, но называет свое строительство «святым ограждением-и даже прямо «градом», создаваемым от «первообразного».

Далее Патриарх обращается к догмату кафоличности Церкви. Он говорит о том, что Новый Иерусалим назван так но образу древнего, который продолжает существовать (Никона упрекали, что он как бы «упразднял» палестинский Иерусалим). Но Никон утверждает, что Церковь не привязана к месту и, хотя рассеяна по разным странам, «но есть едина»¹⁷⁰. Иными словами, подобие Иерусалима, создаваемое в какой-либо отдельной части Вселенской Церкви (в данном случае — в России), может обладать тем же благодатным значением и силой, что и палестинский Иерусалим, не упраздняя значения последнего, поскольку плоды спасительного подвига Иисуса Христа, совершенною в Иерусалиме, равно усваиваются верующими в любой части мира, а не только теми, кто живет в святом городе. По сравнению с этой глубиной богословского мышления Никона рассуждения «ученейшего» Паисия Лигарида, что есть только один Иерусалим на земле и второй на небе, а Никоновский — это какой-то «третий», оказываются на редкость плоскими и примитивными.

Итак, Никон вполне осознанно создавал не что иное, как «икону» земного, палестинского Иерусалима и «Иерусалима Новою», Небесного, потому она достаточно символична, как любая икона. И целостный комплекс святых мест, и монастырский «святой град», и собор Воскресения Христова не являются буквальной копией исторической Святой Земли, Иерусалима, храма Гроба Господня. Новый Иерусалим берет от своего исторического прототипа лишь немногие, но самые важные черты и детали, добавляет и такое, чего нет в земной реальности этого прототипа. Иными словами, Новый Иерусалим символически восстанавливает в образе земной Палестины тот образ Царства Небесного, который в ней запечатлен. Палестинский прототип «обетованной земли» использован здесь лишь постольку, поскольку в нем находит свое земное преломление (отображение) обетованная новая земля Небесного Царства.

148

Созданная святителем Никоном икона Горнего Иерусалима—«Невесты Агнца» изображает эту Невесту в православных ризах русского покроя, украшенных русскими узорами и самоцветами… На языке Откровения «Невеста Агнца», Церковь Христова и Горний Иерусалим — синонимы. Своеобразие Никоновской иконы «Невесты Агнца» тесно связано с представлением о Руси и Русской Церкви как единственной в мире хранительнице подлинного Православия в его наибольшей чистоте и целостности, преемнице благочестия и силы древней Вселенской Церкви. Это положение, разделяемое, как было показано, не только в русском обществе, но и в общем мнении Восточно-кафолической Церкви середины ХVII в., создавало для Никона одну серьезную проблему.

Палестинский Иерусалим — общехристианская святыня. Мог ли подмосковный Новый Иерусалим оставаться только русским? Патриарх Никон решает эту проблему так. Уже в первые годы существования обители он населяет ее не только русскими, по и представителями разных национальностей, принявшими православие. По свидетельству Шушерина, жившего тогда в монастыре, «во оно время пребываху у Святейшего Патриарха в Воскресенском монастыре многие иноземцы: греки и поляки, черкасы (украинцы — Прот. Л.) и белорусы и новокрещеные жиды в монашеском чину и в белецком»¹⁷¹. В «деле» Патриарха Никона упоминаются еще и немцы (крестник Патриарха-Денис Долманов, Михаил да Иван Магнусовы)¹⁷². Были там и литовцы.

Одновременно Никон открывает монастырь для посещения гостей, в том числе и неправославных. «Приезжали же мнози изо многих стран и земель иноземцы, хотяще видети лице его и зрети таковаго великаго строения, и он же всех с радостию приима-ше» ¹⁷³,— пишет Шушерин, или, как свидетельствует «Монастырский летописец», «иност-раннии издалеча шествие творят, любезне со удивлением здание зрят». Значит, как центр паломничества Новый Иерусалим открыт был для всех людей любых народов и вер. Жить и трудиться в нем могли тоже люди любых народов, но лишь принявшие Православие!

Таким образом, по замыслу Патриарха Никона, подлинное единение человечества во Христе на земле и на Небе, то «соединение всех», о котором молится Церковь, может быть осуществлено только на основе Православия и притом — по изволению Промысла Божия — в его русском выражении.

Началом и центром такого единения становится Новый Иерусалим. Тем самым он оказывается как бы центром Вселенской Церкви, ее столицей. В таком случае Новый Иерусалим, согласно законам иконографии и кафоличности, должен был обладать всеми свойствами и благодатью такого единства, как своего «первообраза», быть в определенной мере его реализацией.

Руководство данным центром представлялось Никону в некоторых отношениях чем-то даже более важным, чем патриаршество в одной только Русской Церкви. Отчасти этим и объясняется та сравнительная легкость, с которой Никон оставил правление, и те неосторожные, хотя и неслучайные, обмолвки о себе как «Патриархе Нового Иерусалима», и те условия окончательного отречения от власти в Русской Церкви, какие он поставил в 1665 г. Мы помним, что эти условия предусматривали прежде всего полновластное владение Никоном тремя монастырями, в том числе Новым Иерусалимом, независимость от Московского Патриарха, участие в решении церковных дел. Если представить, что эти условия удовлетворены, то окажется, что Никон становится владыкой своего рода монашеского «острова» внутри Церкви, причем такого острова, который был бы духовным центром, главной точкой не только Русской, по и Вселенской Экклезии!

Но если мысленно вернуться к началу 1656 г., когда созревший замысел о Новом Иерусалиме решено было осуществить, и представить себе, что после этого не произошло никакого разрыва между Патриархом и царем, но оба они единодушно последовали за развитием великих идей, заложенных в этом замысле, то перспектива всемирно-исторического духовного возвышения России окажется поистине захватывающей.

Это живо почувствовали и поняли невидимые и видимые силы зла и направили все свои старания на разрушение великого начинания в самом его зародыше. В этой связи отнюдь не кажется неправдоподобным содержащееся в письме Зюзина указание на особое участие враждебных иностранных государств в интриге против Патриарха Никона, точнее — против единства и согласия между ним и русским царем. К тому же травля Патриарха, шедшая с какой-то зловещей последовательностью и заметной планомерностью в течение почти целого десятилетия вплоть до окончательною осуждения Никона, вряд ли может рассматриваться как роковая цепь сплошных случайностей.

В эту борьбу против единения царя и Патриарха, а затем против всякой воз-

149

можности восстановления этого единения вовлекались разные люди, в основном, свои же (Неронов, Питирим, Сытин, Боборыкин, С. Стрешнев и другие), но на решительных этапах подключались иноземцы. Известна злая роль, сыгранная Паисием Лигари-дом. Русская иерархия, несмотря на искреннее желание угодить царю, не пошла на низложение Никона и судебную расправу над ним, что показали Соборы 1660 г. и конца 1665 г. Довести дело до расправы смог лишь такой международный авантюрист, как Паисий Лигарид, о котором Константинопольский Патриарх Дионисии говорил: «Я его православным не называю, ибо слышу от многих, что он папежник, лукавый человек» ¹⁷⁴. Это очень верная характеристика. В последнее время стали известны данные Римской Конгрегации пропаганды веры, опубликованные католическим историком о. Пирлингом. Из них явствует, что Паисий Лигарид всегда был искренним католиком, в 1639 г. принял рукоположение во пресвитера от униатского митрополита Рафаила Корсака, в 1641 г. был назначен католическим миссионером на Восток с жалованьем сначала в 50, потом — 60 скуди. В 1652 г. Лигарид, притворившись православным, был рукоположен в сан митрополита Газы Иерусалимским Патриархом Паисием. При этом он продолжал получать содержание от Конгрегации пропаганды. В 1662 г. (в год своего приезда в Москву!) Лигарид писал в Рим упреки в задержке жалованья и давал объяснения, как он стал православным митрополитом, ибо Конгрегация отказывалась признавать за ним этот сан. Лигарид умер убежденным католиком. Отец Пирлинг удивляется: «Поразительно его гнусное корыстолюбие, неожиданно являющееся после долгого служения науке и Церкви. Он был орудием царя для низвержения Никона и довольствовался таким жалким положением… Он ничего не создал для России, ничего дельного по себе не оставил, в пользу Рима он также ничего не сделал»¹⁷⁵. Пирлинга следует поправить: Лигарид очень много сделал для раскола церковной и царской власти в России, т. е. для ослабления внутренней крепости страны, и для осуждения Патриарха Никона, которому он лукаво приписал властолюбивые «папистские» стремления, что служило и до сих пор служит для некоторых отечественных историков поводом к неверной отрицательной оценке великого святителя. Внешне мало заметную, по очень важную роль сыграла также клеветническая интрига нескольких иноплеменников из числа работников Но-воиерусалимского монастыря, действовавших заодно со своим сродником по плоти «лекарем царския аптеки» Даниилом, который систематически нашептывал Алексею Михайловичу разные сплетни и небылицы о Никоне ¹⁷⁶. Патриарх в письме к царю в 1667 г. много говорил об этой интриге, придавая ей очень большее значение¹⁷⁷. Как можно судить из письма и из рассказа Шушерина, эта клевета, породившая очередное «дело» и «розыск», была пущена в ход в 1665 г., т. е. в самый критический момент, когда обсуждались предложенные Никоном условия отречения от власти и просьба не доводить дело до суда с участием Вселенских Патриархов.

В тяжелейших условиях опалы, находясь практически на положении заключенного, Никон в короткий срок превратил Новый Иерусалим в развитый центр духовной жизни, культуры и творчества. В монастыре находилась богатейшая библиотека Патриарха, присланная ему из Москвы; в обители намеревались устроить типографию; была создана школа для монастырских работников, где они обучались грамоте и художественным ремеслам. Некоторые из учеников этой школы после осуждения Никона были взяты в царские мастерские в число учеников знаменитого Симона Ушакова ¹⁷⁸. Белорусские мастера под руководством Петра Заборского наладили здесь производство прекрасных поливных изразцов. Старец Сергий Турчанинов отлил в монастыре несколько замечательных колоколов с изображениями святых и надписями, разъясняющими смысл церковной символики. В обители кипел труд строителей, каменотесов, резчиков по дереву, иконописцев, переводчиков, поэтов^179. Множество мастеров были взяты из Нового Иерусалима в царские мастерские Москвы после ссылки Никона.

Число братии (монахов и бельцов) достигло здесь при Никоне 500 человек. Патриарх очень часто служил, и нередко вся служба шла на греческом языке (еще один намек на вселенское значение обители!). Здесь он рукополагал священников, диаконов в свои монастыри, приписные обители и приходы в монастырских вотчинах, постригал в монашество, возводил в сан игуменов и архимандритов.

После смерти святителя Никона и восстановления его в патриаршем сане монастырь был достроен и ему оказывались многие благодеяния царей и знатных людей. Но без такого человека, как Никон, он утратил свое первоначальное символическое и кафолическое значение, превратившись просто в одну из видных, но обычных обителей. Дело в том, что в полной мере замысел Никона о Новом Иерусалиме был известен, пожалуй, одному только Алексею Михайловичу. Даже близкий Патриарху Шушерин, судя по всему, не был посвящен в тайну замысла. Современное общество видело в этом строении Патриарха только образ палестинского Иерусалима и исто-

150

рической Святой Земли. Духовно-таинственная глубина замысла, прообразовать в России Царства Небесного и возможное значение для мира, для Восточной Церкви такого деяния не были тогда поняты. Так что после ссылки Патриарха Новый Иерусалим перестал иметь то великое значение, какое уже начал было приобретать по замыслу своего основателя.

Правда, такая утрата значения связана только с общественным, человеческим восприятием вещей. Новый Иерусалим как реальность остался и по сей день остается образом, иконой исторической и Горней, грядущей «обетованной земли»…

СУД НАД ПАТРИАРХОМ

«Абие зиждет во образ Иерусалимский

Воскресшаго велий храм, яко Палестинский…

Тая зря, диавол от злобы не престает,

Огнь себе погнещает, того изгоняет

От места сего, в нем же пожив девять годов,

Любезно совершая многих трудов…»

Эти слова из стихотворной эпитафии Патриарху Никону, высеченной на камне у его гробницы, увековечили твердое убеждение сподвижников Никона в том, что он пострадал из-за Нового Иерусалима. Как мы видели в предыдущей главе, это вполне соответствует внутренней логике вещей и находит первое (но не единственное!) подтверждение в том, что разлад между Патриархом и царем начался одновременно с началом осуществления замысла о Новом Иерусалиме. Не был ли этот замысел той непосредственной причиной, которая вызвала «ревность» и раздражение Никоном у Алексея Михайловича? Если это так, то можно объяснить, почему именно в 1656 г. царь начал поддаваться клеветническим внушениям против Никона, которые он раньше отвергал. Станет понятно, почему именно в этом году произошла их первая ссора, почему впоследствии самодержец не смог возродить прежнее единение любви и согласия с Никоном. Ведь Алексей Михайлович как «собинный друг» Никона был посвящен в то великое кафолическое и эсхатолическое значение, которое придавалось Новому Иерусалиму. Это весьма возвеличивало Россию, но лишало должной остроты необходимость завоевания Палестины и присоединения ее вместе с другими восточными землями к державе русского царя. Замысел святителя Никона приходил в определенное противоречие с имперской доктриной Алексея Михайловича. В один злосчастный момент царь мог также увидеть, что воплощение замысла о Новом Иерусалиме делало Патриарха Никона (да и любого на его месте) главной фигурой вселенской православной Экклезии, в духовном отношении гораздо более значительной, чем русский царь — эта «надежда и опора» всемирного Православия. Не отсюда ли возникло стремление оттеснить Никона, взять в свои руки управление церковными делами, сделаться непременно главным лицом в Церкви? Эта же причина может достаточно всесторонне объяснить и то, почему самодержцу стало нужно непременное низложение Патриарха и удаление его из Нового Иерусалима, почему после осуждения Никона Алексей Михайлович, так любивший жертвовать на строительство церквей и монастырей, остановил стройку Нового Иерусалима и не возобновлял ее до самой смерти (хотя сам же назвал это место «прекрасным подобно Иерусалиму»). До самой своей смерти этот царь, постоянно прося себе у Никона прощения и посылая ему богатую милостыню, так и не выпустил Никона из ссылки, когда тот просил только об одном—дожить свой век в Новоиерусалимском монастыре! Значит, для Алексея Михайловича было далеко не все равно, где именно будет под стражей содержаться низложенный Патриарх…

2 ноября 1666 г. Антиохийский Патриарх Макарий и Александрийский Паисий с великим почетом были встречены в Москве. После краткого отдыха 5 ноября ночью они были приглашены в столовую палату Алексея Михайловича и имели с ним длительную беседу, о содержании которой можно только догадываться по тому, как затем вершился суд над Никоном. В помощь Вселенским Патриархам был дан Лигарид, «знакомый с делом», от которого они, по словам царя, должны были «узнать всё подробно» ¹⁸⁰. Кроме того, Макария и Паисия вводили в курс дела крайне враждебные Никону митрополит Крутицкий Павел и архиепископ Рязанский Иларион. Хорошо знаком с делом Никона был и Епифаний Славинецкнй, но его не допустили к участию в Соборе. Не были предоставлены в распоряжение судей и записки Славинец-кого в защиту Никона и написанное им «Деяние» Собора 1660 г. Зато Вселенские Патриархи получили обширную записку П. Лигарида. Она начиналась так: «Внемли-

151

те, племена народов, главы Церкви, равноангельные архиереи, небесные и земные чины и стихии, которых и Моисей призывает во свидетельство,— внемлите! Я открою вам, праведным судиям, козни бывшего Патриарха Никона…». И вслед за этим шла беспардонная и даже довольно корявая клевета! Паисий утверждал, что Никон оскорбил всех Вселенских Патриархов, посягнув на достоинство каждого. Он хотел называться «патриархом и папою», нарушая должное почтение к Александрийскому Патриарху, который один только может иметь этот титул (следуют выписки из истории). Ничего подобного не было, в деле Никона не встречалось и не встретилось! Далее Паисий Лигарид утверждает, что Никон назвал себя Патриархом Нового Иерусалима. Это хотя и имело основания, но представлено в искаженном виде: Никон официально никогда себя так не называл. По словам Лигарида, Никон «хотел подчинить себе (!) и Антиохийский престол, стараясь обманчивою подписью и подложным сочинением быть третьепрестольным...». Такого тоже никогда и нигде не было; это чистая выдумка. А Константинопольский престол оскорблен Никоном, по словам Лигарида, тем, что Никон захватил Киевскую митрополию, называя себя Патриархом… «и Малыя России», тогда как она находится в юрисдикции Константинополя (тоже, в сущности, ложное обвинение). Все это было, конечно, рассчитано на то, чтобы, задев честь Вселенских Патриархов, возбудить их особое возмущение Никоном. Однако, если отбросить лживый, клеветнический характер этих главных обвинений Лигарида, их лукавую направленность, нельзя не заметить, что они, хотя в перевернутом, искаженном виде, как в кривом зеркале, отражают некую действительность, которая и впрямь является главной причиной осуждения Никона. Создавая в могучей России свой Новый Иерусалим, Никон как его «Патриарх» в самом деле приобретал невиданную кафолическую значимость и силу, в чем-то даже превосходившую значение четырех Вселенских Патриархов в том состоянии, в каком они тогда находились.

Далее в записке следовали часто употреблявшиеся обвинения против Никона — в гордости (не называл архиереев братьями и не советовался с ними, что неправда), в жестокости, грубости, в неправосудии, в незаконном захвате земель и средств монастырей для своих монастырских построек, в ношении титула «великий государь». Паисий «сдобрил» эти обвинения и множеством вздорных: Никон вместо синих скрижалей стал носить червленные; имел 80 саккосов и по 20 раз за одной литургией переоблачался, желая быть подобным Вышнему, расчесывался в алтаре перед зеркалом; приравнивал себя к святым, нося на главе корону или диадему, был во второй раз рукоположен в архиерейский сан, когда возводился в патриаршество (?!) и т. п. Наконец, по словам Лигарида, Никон будто тем только и занимался, что, «запершись, считал золото, драгоценности и сибирские меха». Тут уж Лигарид приписывал Никону страсть, которая владела им самим! Газский митрополит так увлекся, что забыл в своей записке привести главную «официальную» вину Никона — оставление кафедры… Таковы «подробности», которые узнавали Патриархи от Паи-сия Лигарида, «знакомого с делом».

На предварительных заседаниях Собора по делу Никона Алексей Михайлович неоднократно и настойчиво указывал на «самовольный» уход Патриарха от правления как на главную его вину, которая привела Церковь к длительному «вдовству». В заседании 28 ноября 1666 г. возник вопрос, произнести ли приговор над Никоном заочно, не приглашая его, так как преступления его доказаны верными свидетелями, или вызвать его и допросить. Вселенские Патриархи, поддержанные большинством русских архиереев, сказали царю, что, по правилам, Никона нужно позвать на Собор и спросить, почему он оставил правление и ушел в монастырь, равно и о других винах. Тут же была составлена и отправлена с посольством грамота Никону, предлагавшая Русскому Патриарху «без всякого замедления», «со смирением» и «непременно» прибыть в Москву.

В полночь 1 декабря Никон подъехал к Никольским воротам Кремля.

Таким образом, «дело» Никона и приговор о нем были предрешены заранее настолько, что пришлось даже особо рассуждать о том, стоит ли выслушивать самого обвиняемого…

Как видим, в распоряжение Собора поступили два основных, главных обвинения. Одно из них можно назвать главным фактически. С полной ясностью оно не было сформулировано, но многое говорилось в духе этого обвинения. Оно состояло в том, что Никон вызывал сильный царский гнев, чему виной крайнее превозношение Патриарха, выразившееся в особенности в создании Нового Иерусалима.

Второе обвинение может быть названо официально главным. Оно указывало на оставление Никоном кафедры, «самовольный уход от правления».

Нетрудно видеть, что в основе, в подтексте обоих обвинений лежало заведомо и сознательно «вставленное» сюда положение о непомерной гордости Никона, которая

152

во всем проявлялась и всему была виной. В таком освещении «дело» Никона оборачивалось настолько не в его пользу, было так «ясно», что и впрямь не требовало особых разбирательств.

Автором такой интерпретации деяний и поступков Патриарха Никона следует признать Алексея Михайловича. Он достиг этого следующим способом. Отсекая от внимания судей весь характер и историю своих дружеских отношений с Никоном, не говоря ничего о подлинных причинах ухода Патриарха, царь выставлял на вид одно— Никон «самовольно», «никем не гонимый», даже не вняв его царским «уговорам» остаться, покинул правление Церковью и тем самым оставил ее «вдовой» на столь длительный срок. Из этого тезиса уже легко разворачивалось всё остальное, представляющее Никона как безмерного гордеца, поправшего и царскую милость, и свои архипастырские обязанности, превознесшегося даже и над Вселенской Церковью!

В Никоне никогда не было ни непомерной гордости, ни чрезмерного властолюбия, ни желания подчинить себе царя. Всё его могущество основывалось, главным образом, на глубокой личной дружбе и любви между ним и Алексеем Михайловичем. Никон был убежден, что такое согласие любви между главой Церкви и главой государства является единственно нормальным образом их взаимоотношений, исполнением духа и смысла всех канонов Церкви в вопросах патриаршей и царской власти, высшей правдой общественной жизни, правдой, которую хранит теперь только одна Россия и свидетельствует ее всему миру. Всё, на что решался святитель Никон в области своей архипастырской деятельности, было всегда согласовано с другом-царем или подразумевало его заведомое согласие. При этом Никон никогда не прибегал к человекоугодию, никогда не подкупал, не задабривал. Он был таким, каков есть,— прямым, бесхитростным, иногда резким. Власть почести он вменял ни во что, а ему такое отношение завистники вменяли в гордость! Патриарх Никон обладал огромной внутренней свободой. При условии православности государя и соблюдения им церковных канонов для Никона в отношениях с ним оставался лишь один вопрос: есть подлинная духовная дружба о царем или нет? Если есть, он готов был нести бремя патриаршей власти, если нет, то и ему Патриархом быть незачем; Церковь не пострадает, изберут другого. И то, что столь долго на место Никона никого не избрали, не его вина, а, как было видно, исключительно вина самого царя. На Алексея Михайловича Никон всегда смотрел по-монашески, по-евангельски, по-братски: он был для пего прежде всего братом во Христе, духовным сыном, другом (хотя и царского достоинства Никон никогда не унижал). Это-то и понравилось Алексею Михайловичу, таких человеческих и братских отношений он и желал, за это и полюбил Никона, предпочитая всему своему окружению! Люди, раболепствующие перед царями и сильными мира сего, всегда завидовали Никону и никогда не могли понять таких отношений его с государем.

…Теперь, перед судом Собора, чтобы как-то скрыть свою личную зависть к нарастающему всемирному авторитету Никона, Алексей Михайлович оттеснял главное фактическое обвинение на второй план, а на первый выдвигал обвинение официальное и формальное. Царь, кроме того, как бы устранял себя самого, свою прежнюю любовь и дружескую поддержку всех деяний Никона, и тем самым то, что могло быть судимо по «законам» любви и дружбы, ставилось перед судом по «букве» правил, канонов, перед судом сторонних людей. «Перестановка» обвинений затемняла дело, не давала возможности докопаться до причины того «царского гнева», из-за которого Никон покинул правление. А отсечение от внимания судей всей истории личной дружбы царя и Патриарха не давало возможности понять, почему Никон не мог «потерпеть» царский гнев. Отрекаясь от духа и смысла канонов, от духа любви, царь теперь ставил все дело на «букву», и тогда нарушителем правил и канонов получался не он, а Никон, позволявший себе (во имя, любви и смысла святых канонов) «поносить», «оскорблять» царя, требовать от пего послушания, самовольничать и т. д. Царь же по «букве» казался вполне в рамках правил и ничего не попрал, кроме разве одной любви!..

Утром 1 декабря 1666 г. состоялось первое (если не считать предварительных) судебное заседание Большого Московского Собора по делу Патриарха Никона ¹⁸¹. Оно произошло в столовой палате царского дворца и было оформлено с величайшей пышностью и торжественностью. Присутствовали: митрополиты — Питирим Новгородский, Лаврентий Казанский, Иона Ростовский, Павел Сарский (Крутицкий), Феодосий Сербский, Паисий Газский (Лигарид), Григорий Никейский, Косма Амасийский, Афанасий Икопийский, Филофей Трапезундский, Феофан Хиосский; архиепископы — Анания Синайский, Симон Вологодский, Филарет Смоленский, Иларион Рязанский, Стефан Суздальский, Иоасаф Тверской, Иосиф Астраханский, Арсений Псковский, Манассия Погонийский; епископы — Александр Вятский, Лазарь Черниговский, Мефодий Мстиславский, Иоаким Сербский, а также 30 архимандритов и игуменов русских мона-

153

стырей, архимандрит Александрийской Церкви Матфей, афонский архимандрит Дионисий, протосингел Александрийской Церкви Венедикт, игумен той же Церкви Леонтий и 12 московских протоиереев. На Соборе также присутствовал весь царский синклит (правительство).

За Никоном послали епископа Мефодия Мстиславского (младшего по хиротонии) и двух архимандритов. Никон, находившийся на отведенном для него Лыковом дворе у Никольских ворот, который был прочно отгорожен и окружен сильной стражей, собрался идти в преднесении большого выносною креста ^182. Посланные стали говорить, чтобы он не шел с крестом. Никон настаивал на своем. Послали гонцов к Собору. Собор указал идти без креста. Никон заявил, что иначе не пойдет. Мало-помалу уже вышли с крестом на крыльцо. Снова послали гонцов к Собору. Собор решил: «Пусть уже идет и со крестом», но твердо договорились, что когда Никон войдет, перед ним никому не вставать. Несмотря на ранний час, Кремль был запружен народом, сострадавшим своему Патриарху, так что Никон двигался с трудом, раздавая благословение. Как только в соборную палату внесли крест, царь встал, а за ним вынуждены были встать все. За крестом вошел Патриарх Никон. Ему предложили сесть. Но святитель, оглянувшись, увидел, что для него не приготовлено такого же кресла, на каких восседали Патриархи, и вообще никакого подобающего Патриарху места, а стоит простая скамья. Никон являлся еще законным русским Патриархом, ему еще не было предъявлено официальное обвинение в чем-либо, а между тем к нему относились как к уже осужденному. Поэтому сесть Никон отказался. Алексей Михайлович, увидя это, тоже встал с высокого раззолоченного трона и вышел перед Никоном. Хотели встать и Патриархи, по царь велел им сидеть. Итак, посреди большой палаты, посреди множества свидетелей, представлявших собой и Церковь, и государство, стали друг против друга, как на поединке, царь Алексей Михайлович и Патриарх Никон.

Первым возвысил голос царь. Со слезами на глазах он сказал: «Святейшие Вселенские Патриархи! Судите меня с этим человеком! Иже прежде бысть нам истинный пастырь.. посем же не вемы, что бысть ему, яко остави свою паству и град сей, и отыде в свой ему созданный Воскресенский монастырь…» ^183. «И от этого его ухода многие смуты и мятежи учинились, Церковь вдовствует девятый год; допросите бывшего Патриарха Никона: для чего он престол оставил и ушел в Воскресенский монастырь?» ^184.

Вот так предлагалось судить отдельно взятый факт — «самовольный уход».

Вселенские Патриархи спросили Никона, зачем он ушел. Никон ответил, что ушел из-за царского гнева, который обнаружился в определенных поступках царя. И поведал об оскорблении своего боярина 6 июля 1658 г., о том, как царь не наказал виновного, не пришел на богослужения 8 и 10 июля, как присылал Ромоданов-ского сказать, что гневен на Никона и чтобы Никон больше не писался «великим государем». Видя гнев государев на себя, он, Никон, и ушел от правления.

Таким образом, Патриарх сразу выводил Собор на исследование самого главного— на вопрос о причинах царского гнева. Это было и предложением Алексею Михайловичу рассказать, почему он расторг свою дружбу и единение с Никоном. Все теперь зависело от откровенности царя.

Царь, присевший во время объяснений Никона, снова встал и уже без слез начал… обманывать Собор самым неумелым образом. Он заявил, что никакого гнева не имел на Никона, не приказывал Ромодановскому говорить о гневе, а приказал только, чтобы Никон не назывался впредь «великим государем», потому что так не положено Патриархам, что сам он, царь, так назвал его, желая почтить, но ему, Никону, не приказывал, чтобы он себя так называл. Царь также сказал, что Хитрово «зашиб» патриаршего боярина «за невежество, что пришел не во время», и это бесчестие к Патриарху не относилось, что он, государь, не приходил на богослужения в указанные дни «за множеством государственных дел».

По почему царь именно теперь потребовал от Никона не называться «великим государем», если уже давно сам его так начал называть и, как мы видели, допустил этот титул даже в печатных книгах, никогда раньше не упрекал в этом Патриарха? Почему царь в этот раз не пригласил Никона к торжественному обеду с иноземным гостем, что раньше всегда делал? Почему в эти именно дни государственные дела помешали ему прийти на патриаршие службы, тогда как ранее никакие подобные дела никогда не препятствовали молиться вместе с Патриархом? Ничего этого царь не объяснил, и таких вопросов никто ему не задал.

Зато Никона спросили, какие обиды были ему от царя. Никон отвечал: «Никаких обид не бывало, но когда он начал гневаться и в церковь ходить перестал, то я патриаршество и оставил». (Никон вновь попытался вернуть всех к рассмотрению самого важного!) Но Собор уходит в сторону. Спрашивают архиереев: какие обиды

154

были Никону от государя? Архиереи отвечают: «Никаких». Никон в третий раз заявляет: «Я об обиде не говорю, а говорю о государеве гневе: и прежние Патриархи от гнева царского бегали — Афанасий Александрийский и Григорий Богослов». Собор снова уклоняется от существа дела; Патриархи говорят, что Никон ушел не так, как те святители, но «отрекся», что впредь ему не быть Патриархом, если же будет Патриархом, то «анафема будет». Никон опроверг это обвинение: «Я не так говорил а говорил, что за недостоинство свое иду, а если бы я отрекся от патриаршества с клятвою, то не взял бы с собой святительские одежды». Паисий и Макарий сказали, что Никон, снимая святительские ризы, произнес тогда «анаксиос» (недостоин). Никон: «Это на меня выдумали». Собор умолк, возник опасный момент, когда могли вернуться всё же к рассмотрению главнейшего вопроса, составлявшего всю сущность дела,—о причинах царского гнева на Никона. «Спасать положение» устремился сам Алексей Михайлович. Он заявил: «Никон писал в грамотах к Святейшим Патриархам на меня многие бесчестия и укоризны, а я на него никакого бесчестия и укоризны не писывал». И царь предложил далее читать перехваченную грамоту Никона к Константинопольскому Патриарху Дионисию.

Чтение личною письма Никона, часто прерываемое возгласами возмущения или вопросами Никону, содержало рассказ русского Патриарха о его борьбе с притязаниями царя на управление церковными делами, о различных явлениях в русской церковной жизни, требовавших исправления. Когда дошли до места, где Никон упоминал о том, как ездил на Соловки за мощами митрополита Филиппа, которого замучил «царь Иван неправедно», Алексей Михайлович, словно увидев намек на самого себя, возмутился: «Для чего он такое бесчестие царю Ивану Васильевичу написал, а о себе утаил, как он низверг без Собора Павла, епископа Коломенского». Никон ответил, что об извержении Павла есть «дело на патриаршем дворе». Ему возразил Павел Крутицкий, сказав, что такого дела нет. Препираться Никон не стал. Но вот прочитали в письме об истории важнейшей и самой главной. Никон писал о том, как вначале царь был «благоговеен и милостив», а как окончил литовскую войну (т. е. с начала 1656 г.), «тогда нача по малу гордети и выситися и нами глаголемая от заповедей Божиих презирати и во архиерейские дела вступатися»^185. В этих словах, хотя и кратко, но очень точно и определенно, было сказано о конкретной причине всего «дела» Патриарха Никона. Естественны были бы вопросы: в самом ли деле в царе произошла такая перемена и он стал выходить из послушания Церкви, разрывать единство любви и согласия с Патриархом и почему, по каким причинам?Алексей Михайлович не мог не понять, что это место в письме требует его рассказа о взаимоотношениях между ним и Патриархом, начиная с 1656 г. Но, уклоняясь в сторону, Алексей Михайлович задает очень выгодный для себя вопрос: Допросите, в какие архиерейские дела я начал вступаться?»

Казалось бы, тут Никон мог произнести целую речь о посягательстве царя на «обладание Церковью», что он (Никон) не раз делал довольно пространно в письменном виде. Но Никон молчал. Возникла пауза. От него ждали ответа, но не дождались: он молчал.

Стали читать дальше и быстро дошли до места, где Никон пишет о том, как он оставил патриаршество «ради царского гнева». Алексей Михайлович прервал чтение: «Допросите Никона, какая ему от меня немилость или обида, кому заявлял он о моем гневе, сходя с престола, присылал ли я к нему, чтобы он с престола сошел, и отрекался ли он от патриаршества в соборной церкви». Никон повторил всё то, о чем уже было говорено. «Государев гнев я объявил небу и земле; патриаршества я не отрекался»,— заявил Никон, выразившись о своем уходе: «сошел с престола» (т. е. удалился от правления делами Церкви).

Рассуждения Собора, описав некий круг, вновь вернулись к той точке, с какой начались. Но почему Никон смолчал по вопросу, о котором так много раньше гово-рил? Увидев, как Алексей Михайлович ускользнул от объяснения самого существенного во всем деле, Патриарх теперь ясно понял, чего добивался государь. Никон знал к тому времени, как решают вопрос о приоритете царской власти в церковных делах греческие иерархи. На всё, что бы ни сказал он о вмешательстве царя в архиерейские дела, был бы немедленно дан ответ: царь имеет на это право! Обвинить Алексея Михайловича могли разве в том случае, если бы он сам рукоположил кого-то в священный сан или совершил Божественную литургию…

Ясно стало, что Собор не будет расследовать важнейшие причины разлада между царем и Патриархом, а сосредотачивает внимание на том, чтобы непременно найти такие «вины», за которые можно было бы осудить Никона. Собор становился не судом, а судебной расправой. Честного «поединка», а вернее сказать — честного и откровенного объяснения между царем и Патриархом перед лицом Церкви не состоялось: царь скрывал правду от Собора, прибегал к хитростям и уловкам и тем самым

155

предавал своего друга на заведомое осуждение. Никон это понял. Больше он уже не ждал и не добивался действительного расследования, только отвечал на вопросы кратко, как бы поневоле, внутренне смирившись со всем, иногда оживляясь горькой иронией.

Дальше всё покатилось уже как под гору. При чтении письма Никона Дионисию особое возмущение вызвало то место, где Никон, считая Паисия Лигарида «папистом» и «еретиком», указывал на недопустимость его участия в управлении Русской Церковью. Это участие, по словам Никона, выразилось в том, что на одном из Соборов «по благословению» Паисия рукоположили чудовского архимандрита Павла в митрополита Крутицкого (Сарского), а митрополита Питирима перевели на Новгородскую кафедру «и иных епископов по иным епархиям многим; и от того их беззаконною Собора,— писал Никон,— преста на России Святыя Восточныя Церкви единение и ваше благословение, но от римского костела начатки восприяли, по своим их волям» ¹⁸⁶.

Мысль Никона была слишком решительна хотя бы потому, что приверженность Лигарида «римскому костелу» нуждалась в точных доказательствах, которыми Никон не располагал. Газский митрополит являлся главным помощником Алексея Михайловича в подготовке всего Собора и дела против Никона. Такой удар по Лигариду мог подорвать всё, на чем основывался царь. И царь воскликнул: «Никон нас от благочестивой веры и от благословения святых Патриархов отчел и к католицкой вере причел н назвал всех (?!) еретиками… и за то его ложное и затейное письмо надобно всем стоять и умирать (?!) и от того очиститься». Никона обвинили в оскорблении Русской Церкви. Он заметил царю: «Только бы ты Бога боялся, ты бы так со мной не делал».

В связи с чтением письма были затронуты и многие другие вопросы. В конце грамоты Никона прочли: «Писася в строении нашем, в Новом Иерусалиме Воскресенского монастыря». Патриархи спросили, зачем он так написал. Никон ответил, что переведено не совсем точно, но хотя у него и написано: «в Новом Иерусалиме» , но только намерение и устремление его к Горнему Иерусалиму, где он хотел бы быть священником.

Так в самом конце заседания, которое продолжалось с раннего утра до глубокой ночи, подошли к очень важной теме о Новом Иерусалиме. Но рассматривать ее не стали. Никон сказал царю: «Бог тебя судит; я еще при избрании своем узнал, что тебе, государю, быть добру ко мне только до шести лет, а потом быть мне возненавидимым и мучимым». Царь тут же придрался: «Допросите его, как он то узнал на избрании своем?» На вопрос Патриархов святитель Никон ничего не ответил. Но своим замечанием он дал повод противникам высказаться о себе лично. О том, как это происходило, Шушерин пишет: «Посем же ласкатели и угодницы, паче же рещи, на святейшаго Никона Патриарха клеветницы: Павел митрополит Сарскии. Иларион Рязанский, Мефодий епископ Мстиславский начаша всякия своя ложныя клеветы испущати со всяким дерзновением и нелепыми гласы зияти, ов сие ни иное, и вси вкупе разная кричаша… яко на сие и подущени быша… Яко звери дивни обскачуще блаженного Никона, рыкающе и вопиюще… и бесчестно всячески кричаху лающе; прочие же от архиепископов и от прочих священнаго чина никто же ничто не глаголюще. …Такожде и царский синклит… ничто не вещающе» ¹⁸⁷. В такой обстановке Патриархи сочли за благо закрыть заседание и всем разойтись.

Дальнейшие соборные заседания проходили на редкость бессистемно. Не успев выяснить один вопрос, перескакивали на другие. Но всё же можно выделить то, что главным образом интересовало судей: они во что бы то ни стало старались обвинить Никона в беспричинном, самовольном оставлении патриаршего правления с отречением от сана Патриарха и с клятвой никогда не возвращаться на престол. Об этом говорили многократно. Никон сумел очень убедительно показать, что от сана никогда не отрекался и клятвы не произносил, а сказал: «Не буду больше Патриарх» в том смысле, что не станет править Церковью, пока на нем царский гнев или пока на ею место не изберут другого Патриарха, но законно, с его, Никона, участием. Судьи не находили нужных возражений; по всему было видно, что уход Никона действительно был таким, каким его и представлял русский Патриарх ¹⁸⁸.

Алексей Михайлович ясно видел, что Никон воспринимает соборный суд над ним как царскую расправу. Самодержец знал, что так это и есть, но ему непременно нужно было скрыть свое давление на Собор, придать делу видимость непреднамеренности и справедливости. От этого зависел и царский престиж, и законность соборных решений. В один из тех моментов, когда заседание превратилось в беспорядочный поток перебивавших друг друга выступлений против Никона, царь встал со своего места и подошел к Патриарху. Он взял его за четки и, перебирая их, начал говорить с Никоном тихо, так что никто, кроме стоявших рядом монахов — спутни-

156

ков Никона, ничего не слышал. Царь спросил: зачем Никон перед отъездом на Собор исповедовался, соборовался и причащался, «аки бы к смерти готовяся», и тем самым наносил «зазор и бесчестие» царю? Патриарх ответил, что действительно ждет от него всяких бед, вплоть до смерти. Царь стал клятвенно уверять, что в мыслях не имел никакого зла на Никона, помня его «многая и неисчетная к дому его и к царице и к детям благодеяния», когда тот спасал их во время «моровой язвы». Никон, «удерживая государя рукою, тихо рече: благочестивый царю, не возлагай на себя таковых клятв, веру же ми ими, яко имашин навести на мя вся злая и беды и скорби от тебя готовятся нам зело люти», «зане гнев ярости твоея, начатый на нас, хощет конец прияти». Царь еще спросил, зачем Никон писал Патриарху Дионисию «укоры» на него, ибо для него от этого «великий зазор», на что Никон заметил, что не следовало на Соборе придавать огласке то, что он писал Дионисию «духовно и тайно»… ¹⁸⁹.

В достоверности этою рассказа Шушерина, записанного со слов очевидцев — спутников Патриарха, не приходится сомневаться. Они могли передать не со всей точностью слова разговора, но общее содержание должны были помнить хорошо, что подтверждают указания на мелкие, но очень характерные детали, каких выдумать невозможно (царь взял Никона за четки, как бы машинально перебирая их, а Никон касался царя рукой, как бы удерживая от клятв. Это — жесты, оставшиеся от прежних отношений двух близких друзей).

Что же мог означать этот довольно странный, «не судебный» разговор? Алексей Михайлович решил попытаться в доверительной беседе убедить Никона в том, что он царь, как благодарный друг, не может хотеть никакого зла Патриарху! Но Никон этой игры не поддержал. Прямо и точно он заявил, что именно зла ему царь и хочет и не может не хотеть! Ибо то самое восстание («гнев») царя против Патриарха, которое началось в 1656 г. и явилось главнейшей фактической причиной всего дела.— не случайное чувство, не вспышка страсти; оно имеет очень глубокие основания и не может «конец прияти», удовлетвориться не чем иным, как только полным лишением Никона всякою значения в Церкви! Всё дальнейшее вплоть до кончины Алексея Михайловича подтвердило верность этого утверждения.

На Соборе святитель Никон несколько раз пытался подсказать судьям и царю, что они могут обойтись без тяжких препирательств о частностях, заявляя: «Я не отрекался от престола», но «не имею притязания быть опять на престоле», «не домогаюсь вновь патриаршества и теперь иду, куда великий государь изволит: благое по нужде не бывает» ¹⁹⁰. Иными словами, только при условии любви и дружбы с царем, а не против его воли (не «по нужде») он, Никон, мог бы оставаться Патриархом; он готов идти в любую ссылку, и нечего больше трудиться над подысканием заведомо предвзятых обвинений. На эти неоднократные предложения Никона никто не реагировал; машина судебной расправы набрала слишком сильный ход, чтобы так просто остановиться. Тогда Никон неожиданно сделал выпад, который должен был если не остановить совсем эту машину, то во всяком случае очень серьезно подорвать у всех доверие к канонической законности суда (оружие канонической «буквы» Патриарх сам обратил теперь против тех, кто избрал его своим единственным средством).

«Слышал я от греков, что на Антиохийском и Александрийском престолах теперь иные Патриархи сидят»,— сказал Никон и предложил царю велеть Патриархам Мака-рию и Паисию засвидетельствовать на Евангелии, что они в настоящий момент действительно являются предстоятелями Антпохийской и Александрийской Церквей ¹⁹¹. Собор замер! Вселенские Патриархи сказали: «Мы Патриархи истинные, не изверженные, и сами не отрекались от престолов своих: разве турки без нас что сделали, но если кто дерзнул на наши престолы беззаконно, по принуждению султана, тот не патриарх, прелюбодей…».

Казус состоял в том, что когда Макарий и Паисий отправились в Россию для суда над Никоном, церковные Соборы по указке турецких властей и не без участия Константинопольского Патриарха Неофита и Иерусалимского Нектария действительно лишили Макария и Паисия престолов и избрали на их место других Патриархов. Сведения об этом Макарий и Паисий получили еще при самом въезде в Россию, но скрыли это обстоятельство от русского правительства!

Заявление Никона означало: «Вы, называющие себя Вселенскими Патриархами, хотите лишить меня патриаршею достоинства, но ведь вас самих лишили его (!), вас сместили под давлением султана, но сами вы здесь не под царским ли давлением судите меня?!» Все это было прекрасно понято отцами Собора, царем и его синклитом. Особое впечатление произвело при этом то, что в ответ на предложение Никона Макарий и Паисий отказались присягнуть на Евангелии в том, что они неизверженные Патриархи.

157

С этого момента суд над Никоном поспешили закончить. Однако всё дело Алексея Михайловича по созданию видимости справедливою авторитетного «вселенского» суда в корне пошатнулось. Скоро царю пришлось убедиться в том, что святитель Никон сообщил точные сведения. Алексей Михайлович вынужден был ходатайствовать перед султаном, перед Константинопольским и Иерусалимским Патриархами о возвращении Макарию и Паисию утраченных престолов, но безуспешно. Пришлось ему ходатайствовать и о снятии запрещения с Газского митрополита Паисия Лигарида, которое, как выяснилось, было давно наложено на него Иерусалимским Патриархом. По просьбе царя Иерусалимский Патриарх сначала разрешил Паисия Лигарида, но через два месяца снова проклял, будучи убежден в том, что он католик и содомит. Оказалось, таким образом, что главный устроитель судебной расправы и главнейшие судьи в момент Собора не имели каноническою права судить Никона! Все основные деятели этого суда кончили жизнь самым несчастным образом: Александрийский Паисий сделался изгнанником, Антиохпйский Макарий вскоре умер в турецкой тюрьме, обвиненный в каких-то финансовых преступлениях, Паисий Лигарид был удален из Москвы, но не выпущен из России и умер в киевском монастыре, находясь в запрещении, так и не увидев родины и своей митрополии, о которой он, впрочем, меньше всего заботился ¹⁹².

Последнее заседание соборного суда состоялось 12 декабря 1666 г. в небольшой Благовещенской церкви Чудова монастыря в Кремле. Никону торжественно вынесли окончательный приговор. Приговор был оформлен в виде грамоты на греческом языке, переведенной на русский, и носил название «Объявление о низложении Никона».

Русскому Патриарху были «объявлены» следующие провинности:

1. Никон сам сложил с себя всё архиерейское облачение среди великой церкви, вопия: «Я более не Патриарх Московский и не пастырь, а пасомый и недостойный грешник»; потом с великим гневом и поспешностью отошел и оставил свою кафедру и вверенную ему паству самовольно, без всякого понуждения и нужды, увлекаясь только человеческою страстию и чувством мщения к некоему члену синклита, ударившему патриаршего слугу и прогнавшему от царской трапезы.

2. Никон, хотя с притворным смирением, удалился в созданный им монастырь будто бы на безмолвие, на покаяние и оплакивание своих грехов, но там, вопреки 2-му правилу Собора, бывшею во храме Святой Софии, совершал всё архиерейское и рукополагал невозбранно (именно потому, что от патриаршего сана он не отрекался!), и назвал тот свой монастырь Новым Иерусалимом и разные места в нем Голгофою, Вифлеемом, Иорданом, как бы глумясь над священными названиями, а себя хищнически величал патриархом Новою Иерусалима.

3. Хотя совершенно оставил свою кафедру, но коварно не допускал быть на ней иному патриарху, и государь, архиереи и синклит, понимая это лукавство, не осмеливались возвести на московский престол иного патриарха (сильное искажение: не Никон, а царь коварно хотел поставить» иного патриарха без законного участия Никона), да не будут разом два патриарха: один вне столицы, другой внутри, да не явится сугубое разноначалие, что и заставило государя пригласить в Москву восточных Патриархов для суда над Никоном.

4. Анафематствовал местных архиереев без всякого расследования и соборного решения и двух архиереев, присланных к нему от царя, назвал одного Анною, другого Канафою, а двух бывших с ними царских бояр — одного Иродом, другого Пилатом.

5. Когда был позван нами, Патриархами, на Собор, дать ответ против обвинений, то пришел не смиренным образом (?!) и не переставал осуждать нас, говоря, что мы не имеем своих древних престолов, а обитаем и скитаемся один в Египте, другой в Дамаске.

6. Наши суждения, изложенные в свитке четырех Патриархов («томосе» 1663 г.— Прот. Л.) против его проступков, и приведенные там священные правила называл баснями и враками; отвергал вообще, вопреки архиерейской присяге, правила всех Поместных Соборов, бывших в Православной Церкви после Седьмого Вселенского Собора (неправда; Никон не признал лишь 13-го правила Перво-Второго Собора в изложении греческого Номоканона), а наши греческие правила с великим бесстыдством именовал еретическими потому только, что они напечатаны в западных странах (это Никон говорил).

7. В грамотах своих к четырем восточным Патриархам, попавших в руки царя, писал, будто христианнейший самодержец Алексей Михайлович есть латиномудренник (неправда!), мучитель, обидчик, Иеровоам и Озия.

8. В тех же грамотах писал, будто вся Русская Церковь впала в латинские догматы и учения (неправда!), а особенно говорил это о Газском митрополите Паисии, увлекаясь чувством зависти (?!).

158

9. Низверг один, без Собора (не проверено!) Коломенского епископа Павла и, рассвирепев, совлек с нею мантию и предал его тягчайшему наказанию и биению (не установлено!), от чего архиерею тому случилось быть как бы вне разума, и никто не видел, как погиб бедный: зверями ли растерзан, или впал в реку и утонул (значит, если и были «биения», то уже в ссылке, не по вине Никона).

«Мы,— писали Патриархи в заключение,— на основании канонов святых апостолов и святых Соборов Вселенских и Поместных, совершенно извергли его (Никона) от архиерейского сана и лишили священства, да вменяется и именуется отныне простым монахом Никоном, а не Патриархом Московским, и определили назначить ему местопребывание, до конца его жизни, в какой-нибудь древней обители, чтобы он. там мог в совершенном безмолвии оплакивать свои грехи» ¹⁹³.

Выслушивая эти обвинения, Патриарх Никон, по свидетельству Паисия Лигарида, «подсмеивался»… И было над чем!

Приговор был вынесен 12 декабря. А затем 13 декабря в приговор вписали ¹⁹⁴ и еще одно, десятое, обвинение: «Даже отца своего духовного (Леонида) велел безжалостно бить и мучить целых два года, вследствие чего он сделался совершенно расслабленным, как то мы видели своими глазами, и, живя в монастыре, (Никон) многих людей, иноков и бельцов, наказывал градскими казнями, приказывая одних бить без милости кнутами, других — палками, третьих — жечь на пытке, и многие (?) от этою умерли, как свидетельствуют достоверные свидетели». Никаких свидетелей, кроме Леонида, рассказавшего лишь о себе, не было; о «градских казнях» только за день до этого велено было расследовать «тихим образом» ¹⁹⁵ — значит, никто толком не знал о них. Конец — делу венец… А в самом конце судебного «дела» Патриарха Никона оказывается незаконная вставка, мелкий подлог. Это своеобразная печать, как бы знаменовавшая собой неправедность и подложность всего судебного процесса над русским Патриархом. Зачем всё же понадобилась такая юридическая махинация, если Никон был уже осужден, извергнут? Инициатива с последним обвинением принадлежала Алексею Михайловичу. Значит, он хорошо понимал, что приговор состоит почти сплошь из неправды, натяжек, преувеличений, искаженных толкований неосторожных слов и поступков Никона, обвинений, основанных на непроверенных, невыясненных данных. А те обвинения, которые вполне соответствуют правде, настолько, несущественны, что из-за них незачем было устраивать «вселенский суд» над Никоном…

Никон был прав, когда говорил, что Вселенские Патриархи творили суд, заботясь лишь о том, чтобы угодить царю. Ими руководили корыстные материальные расчеты, о которых они с предельной откровенностью поведали сами в письме к Константинопольскому Патриарху¹⁹⁶. Извещая о суде над Никоном, Макарий и Паисий писали: «Обретохом же бывшего Патриарха Никона премногим винам должна и повинна, яко досади своими писаньми крепчайшему царюнашему…». Вот, оказывается, какова была первая вина Никона с точки зрения судей! Патриархи почти точно назвали основную фактическую причину «дела» Никона — разлад с царем. Только исследовать ее в качестве главного официального обвинения судьи не стали! И вот почему. «Обаче и обычной милостыни великому престолу (Константинопольскому— Прот. Л.) и прочим убогим престолом даянной надеемся обновитися: паче же большей и довольнейшей быть (!). И о том всеми силами тщимся… во еже бы исполни-тися оной притче: яко брат братом пособствован спасается, и да друзи будут в нуждах полезны»,— писали судьи Патриарха Никона.

Письмо Константинопольскому Патриарху и подобное же послание — Иерусалимскому написаны сразу после вынесения приговора и до избрания нового русского Патриарха, т. е. по свежим впечатлениям. Поэтому особый интерес представляет то понимание главных преступлений Нпкона, какое выражено здесь (с этим пониманием Макарий и Паисий вели весь судебный процесс).

В письме к Патриарху Константинопольскому первой виной Никона, как мы видели, указывается «досаждение крепчайшему царю». Второй виной названо то, что Никон «соблазнил пресветлый синклит (придворную знать), укоряя его». Третьей виной Патриархии считают то, что Никон, оставив правление, девять лет держал Церковь «во вдовстве». «Паче же», т. е. более всего (!), повинен Никон, по словам Патриархов, в том, что «по совершенном от престола отречении… паки литургиса и хиро-тониса, действуя вся приличная архиерейскому достоинству… ругаяся купно священным, некими своими новыми и суетными именованьми, нарицая себе самого, аки сам ся хиротониса, Новаго Иерусалима патриархом». Других вин в письме не перечисляется.

Особого внимания заслуживает последняя вина, в которой Никон повинен «паче»-всего. Она формулирована почти так же, как и в приговоре, где поставлена вторым.

159

пунктом, и состоит из двух взаимосвязанных частей: 1) отрекшись, продолжал архи-ерействовать, 2) как «Патриарх» Нового Иерусалима.

В письме к Иерусалимскому Патриарху, как и следовало ожидать, эта вина также указана и подчеркнута, ибо в предвзятом толковании она как бы задевала честь Иерусалимского престола. Однако вина не просто указана, а ей придано решающее значение, и вся мысль Макария и Паисия выражена следующим образом. Они пишут, что обнаружились за Никоном и «вящшие вины», кроме тех, которые рассматривали четыре Патриарха в «томосе» 1663 г., но их не следует «предавать писанию», так как «епистолия не имеет в себе что-либо тайно. Едино се довлеет (т. е. довольно только одного главного) яко многая и превеликая быша внутренняя болезнь многих лет достойнейшему царю, иже аки от источника изливаше слезы от своих очес, даже земле палаты омочитися ими… ибо в такое прииде напыщение гордостный Никон, якоже сам ся хиротониса Патриархом Нового Иерусалима, монастырь бо, его же созда, нарече Новые Иерусалимом со всеми окрест лежащими: именуя Святый Гроб, Голгофу, Вифлеем, Назарет, Иордан» ¹⁹⁷. Дальше речь в письме уже идет не о преступлениях Никона, а об образе действий Макария и Паисия.

Итак, «внутренняя болезнь» (какое точное выражение!) «достойнейшего царя», которой он мучался «много лет», «изливая слезы», происходила оттого, что Патриарх Никон своим значением и авторитетом стал возвышаться более царя, особенно в связи с созданием Нового Иерусалима!.. Оказывается, в глубине души судьи прекрасно поняли подлинную суть дела.

Извержение Никона предпочли сотворить в небольшой церкви Чудова монастыря, подальше от «всенародного множества Российской земли». Укоряемые совестью и боясь народа, они действовали, по словам Никона, «яко татие». А народ волновался и ждал. Несмотря на всё влияние официальных правительственных мнений о деле Патриарха и яростные нападки на него приверженцев старообрядчества, каких в Москве тогда было очень много, православный народ любил святителя Никона и болезновал о нем. В день объявления приговора Кремль был заполнен людьми. Выйдя на площадь, Никон промолвил: «О Никоне! Се тебе бысть сего ради: не говори правды, не теряй дружбы; аще бы уготовлял трапезы драгоценныя и с ними вечерял, не бы тебе сия приключшася…» ¹⁹⁸. Сани, на которых повезли Никона из Чудова монастыря, окруженные сильной воинской стражей, сопровождаемые Спасо-Ярославским архимандритом Сергием, едва двигались в толпе. Из народа обращались к Патриарху взволнованные голоса, он отвечал. Но как только начинал говорить, Сергий запрещал: «Молчи, Никоне!» Никон передал эконому Воскресенского монастыря: «Скажи Сергию, если он имеет власть, пусть придет и зажмет мне рот». Эконом исполнил поручение, назвав Никона «Святейшим Патриархом». Сергий закричал: «Как ты смеешь называть Патриархом простого чернеца!» Тогда из толпы раздался голос: «Что ты кричишь? Имя патриаршее дано ему свыше, а не от тебя, гордого!». Смельчака тут же схватили и отвели «куда следует» ¹⁹⁹. В покои к Никону пришли от царя и принесли меха, деньги и дорогую шубу. Никон не принял даров. Ему передали, что царь просит себе и своему дому благословения (?!). Никон благословения не дал. Время до отъезда он провел в молитве, чтении «Толкований Иоанна Златоуста на Послания апостола Павла» и беседах с близкими. «Боящеся народного возмущения», власти нарочно пустили слух, что низложенного святителя повезут через Спасские ворота на Сретенку. Толпа хлынула в Китай-город. Тогда отряд стрельцов в 200 человек быстро вывез Никона через Арбатские ворота на Каменный мост. У земляного города усиленная охрана сменилась отрядом в 50 человек под командой полковника Аггея Шепелева, и Никона не просто повезли, а помчали в Ферапонтов монастырь на Белоозеро, где и назначено было ему место заточения. С Никоном добровольно поехали в ссылку иеромонахи Памва, Варлаам, который стал духовником Патриарха, иеродиаконы Маркелл и Мардарий, монахи Виссарион и Флавиан. Поехали бы и многие другие, но правительство разрешило лишь нескольким человекам.

Никона осудили. Но этим не решилась важнейшая проблема, возникшая в связи с его «делом»: кто «преболе» в делах церковных — царь или Патриарх? 14 января 1667 г. в патриарших палатах состоялось заседание Собора для подписания акта о низложении Никона (вот когда собрались подписывать документ, на основании которого уже низложили и сослали Патриарха!). Текст этого документа был составлен согласно «томосу» 1663 г. и содержал некоторые выдержки из него. В частности, из «томоса» было заимствовано то место, где говорилось, что всеми «благоугодными» делами владычествовать подобает одному государю, «Патриарх же должен быть ему послушен», как лицу, находящемуся «в вящшем достоинстве» (по сравнению с Патриархом!?) и являющемуся «местником (наместником?) Божиим…» ²⁰⁰. Русские архиереи увидели в этом унижении патриаршего достоинства то же, что видел и Никон и о чем с такой скорбью и болью свидетельствовал всему свету,— незаконное превозно-

160

Патриарх Никон в ссылке в Ферапонтовом монастыре

К ст. протоиерея Льва Лебедева «Патриарх Никон»

сс. 139-170

Гробница Патриарха Никона в Воскресенском соборе

Новоиерусалимского монастыря

К ст. протоиерея Льва Лебедева «Патриарх Никон»

сс. 139-170

шение царской власти над церковной, стремление царя своевольно управлять церковными делами. Как только акт о низложении Никона был прочитан, Павел Крутицкий и Иларион Рязанский, поддержанные рядом архиереев, отказались подписывать его, выразив решительное несогласие с учением о царской и патриаршей власти. Оба они, к великому удивлению царя, Патриархов и синклита, демонстративно покинули Собор.

Патриархи поспешили закрыть заседание, предложив архиереям обсудить на дому вторую главу «томоса», откуда было взято указанное место, и представить свои соображения. 16 января было собрано второе заседание по одному этому вопросу. Часть архиереев составили записки, где доказывалось превосходство епископского сана над царским. Но нашлись и такие, которые отдали предпочтение царской власти. Сначала читали записки первого рода. В них содержались яркие, убедительные цитаты о высоте и величии священного сана из творений святителей: Иоанна Златоуста, Епи-фания, Григория Богослова, Григория Двоеслова и других. Превосходство епископского сана перед любым мирским было так ясно выражено у святых отцов, что мысли сторонников иной точки зрения бледнели и выглядели определенно ошибочными. Тогда «защищать» приоритет царской власти взялся Паисий Лигарид. Вот когда ему особенно потребовались его демагогические способности. Он разглагольствовал часами (!), никем не останавливаемый. Паисий давал свои искаженные толкования святоотеческой мысли, стараясь преуменьшить ее силу в определении высоты священства, вспоминал историю Царств Иудейского и Израильского, но особенно упирал на ту высоту императорской власти, какая была свойственна языческому Риму, древнему Египту и другим великим языческим империям древности!..

С раннего утра до позднего вечера шло это заседание. Все устали. Вопрос о «царском служении» был отложен на следующий день. 17 января собрались вновь. Лигарид произнес длиннейшую речь в пользу приоритета царской власти во всех областях жизни, в том числе и в церковной. Он основательно «подкреплял» свои доводы… пламенными похвалами лично Алексею Михайловичу, перечислял его победы, его заботы о Церкви, благочестие, призывал всех молиться за него (как будто русские архиереи недостаточно молились за царя!)… Лигарид брал измором. Заседание опять затянулось до ночи.

В ночь на 18 января Павел Крутицкий и Иларион Рязанский, не принимавшие участия в прениях, тайно подали Вселенским Патриархам особое послание, разъясняющее их позицию, где, в частности, говорилось: «Вы находитесь под властью неверных агарян, и если страдаете, то за ваше терпение и скорбь да воздаст вам Господь. А мы, которых вы считаете счастливыми, как живущих в православном царстве, мы трикратно злополучны: мы терпим в своих епархиях всякого рода притеснения и несправедливости от бояр, и хотя большею частью стараемся скрывать и терпеливо переносить эти неправды, но ужасаемся при мысли, что это зло с течением времени может увеличиваться и возрастать, особенно если будет утверждено за постоянное правило, что государство выше Церкви. Мы полне доверяем нашему доброму и благочестивейшему царю Алексею Михайловичу, но мы опасаемся за будущее» ²⁰¹.

Итак, дело, за которое всю жизнь боролся Патриарх Никон, оказалось подхвачено его самыми главными врагами… Трудно представить более яркое свидетельство правоты этого дела! Мысли Павла и Илариона были настолько искренни, убедительны и прозорливы, что не могли не оказать влияния на Вселенских Патриархов, тем паче, что эти мысли принадлежали не сподвижникам «гордостного Никона», а его врагам. Так обнаружилось, что борьба с притязаниями царской власти на господство в церковных делах проистекала не от «папистских» замыслов Никона, мечтавшего о некоей теократии; она была выражением соборной воли и соборного сознания Русской Православной Церкви, стремлением оградить Церковь и духовную жизнь России от абсолютистских посягательств царского самодержавия.

Получив это послание, Вселенские Патриархи той же ночью вызвали к себе Паисия Лигарида. Он опять пустился в лицемерную демагогию о превосходстве царской власти. Его выслушали, но выводы сделали на сей раз свои собственные.

На следующий день, 18 января 1667 г., состоялось новое, третье, заседание Большого Собора, посвященное вопросу о царской и церковной власти. Были прочитаны новые записки архиереев, выслушаны длиннейшие разглагольствования Паисия Лигарида, пересыпанные похвалами царю Алексею Михайловичу. Последнее слово предоставлялось Вселенским Патриархам. Они изрекли: «Пусть будет заключением и результатом всего нашего спора мысль, что царь имеет преимущество в политических делах, а Патриарх — в церковных». По словам Паисия Лигарида, «все рукоплескали и взывали: «Многая лета нашему… государю, многая лета и вам, святейшие Патри-

161

архи»»^202. После этого Павел Крутицкий и Иларион Рязанский подписали соборное деяние о низложении Патриарха Никона.

Такое решение получил на сей раз этот исключительной важности русский спор. Нельзя не отметить, что это был более компромисс, своего рода дипломатический маневр Вселенских Патриархов, чем серьезное решение. Как уже отмечалось, до тех пор в православной России, по естественно сложившейся практике жизни, великий князь (или царь) преимущественно нес ответственность за мирские «политические» дела, а митрополит (или Патриарх) — преимущественно за дела церковные, но оба они в конечном счете были ответственны за всё и всё решали в совете и согласии друг с другом (в едином православном обществе иначе и быть не могло!). Хотя формула Собора 1667 г. довольно удачно выражалась о «преимуществе» царя в политических делах, а Патриарха — в церковных, но, не восполненная утверждением об их единстве и всеобщей ответственности за всё, создавала опасность разделения, рассечения единой русской общественной жизни (где церковность была «полнотою Наполняющегося вся во всем») на две сферы или части. В последующей истории это сказалось очень пагубными последствиями, приведшими при Петре I к полному расколу духовной жизни всего общества. И тем не менее даже такое решение Собора 1667 г. явилось победой Никоновского дела: царь лишался возможности самовольно управлять церковными делами!

Собор вынес также еще одно важное постановление: «Архиереев, архимандритов, игуменов, священников и диаконов, монахов и инокинь, и весь церковный чин и их людеймирским людям ни в чем не судить, а судить их во всяких делах архиереям, каждому в своей епархии, или кому повелят от духовного чина, а не от мирских» ²⁰³. На основании этого постановления Алексей Михайлович, хотя и не сразу (как бы нехотя), вынужден был упразднить «Монастырский приказ». Это также явилось большой победой Патриарха Никона, столь много сил и лет отдавшего борьбе против этого учреждения, как оно было определено Уложением 1649 г.

Никон лишился сана, власти, земного благополучия, но его борьба против поползновений монархии самочинно управлять делами Церкви увенчалась полным успехом! Расправа лично над Никоном явилась как бы той «данью», которую нужно было за это заплатить, и Никон ее заплатил!

ТРИУМФ ПАТРИАРХА НИКОНА

«Клевету, изгнание и труд

Великодушно понес муж мудр,

Святитель Божий избранный,

За труд свят Богом знаменанный».

Надпись на стене придела, где

похоронен Патриарх Никон

21 января 1667 г. Никон был доставлен в Ферапонтов монастырь. Первое время он, естественно, анализировал и особенно остро переживал всё, что произошло. Вспоминая слова апостола Павла о «последних посланниках», которым «Бог судил быть как бы приговоренными к смерти» (1 Кор. 4, 9—13), Никон пишет царю в июне — начале июля 1667 г.: «Аще и о себе таковое помышляю, истину глаголю, яко вся сия на мне сбышася». Он говорит, что хотя и страдает в условиях ссылки, но признаёт телесные страдания весьма полезными: «Елико внешний человек озлобляет(ся), толи-ко внутренний обновляется, только бы не во твое царство сие сбылося, но в чужде незнаемо… зане не добра тебе великому царю государю похвала… Аз убо, о царю, не точию страдати всеизволяю, но и умрети готов есмь правды ради, только бы не во твое царство…». Никон также решительно заявляет о несправедливости суда: «Всё у них (судей.— Прот. Л.) неправедно писано… всё было до суда изготовлено… А судьи все дремали да спали, а писал (т. е. вел протокол.— Прот. Л.) неведомо какой человек, что ты, великий государь, прикажешь; а что писал, того никто не слыхал» ²⁰⁴.

Русский народ сразу же воспринял осуждение Патриарха как несправедливую расправу над ним царского правительства. Отчасти мы уже видели это на примере проводов низложенного святителя в Кремле. Даже путь его в ссылку сопровождался выражениями особой народной любви к нему ²⁰⁵.

С конца июля 1667 г. к Никону в Ферапонтов монастырь начинают во множестве приезжать и приходить посетители: посадские люди разных городов, жители Каргополя, Белоозерской земской избы староста и кружечный голова, монахи и монахини

163

различных монастырей, в том числе и Новоиерусалимского²⁰⁶. В Ферапонтове Никон ходил на богослужение в Богоявленскую надвратную церковь. Там служили для него иеромонахи Новоиерусалимского монастыря. На всех ектениях они величали Никона Патриархом. Сам он также подписывался только этим титулом. Но удивительней всего то, что и все многочисленные посетители — не только монахи, но и миряне разного чина — подходили к нему под благословение и называли Патриархом! Народ вменял соборное «низложение» ни во что.

Никон продолжал в ссылке исполнять правило Анзерского скита и жить, как всегда жил, в соответствии с нормами деятельного монашеского подвига. Ему были отданы пустоши, на которых он с «братией», трудясь своими руками, вырубил лес, распахал землю и завел огороды. На озере он занимался рыбной ловлей, ставил садки и часто сам их вынимал. Отношение к внешней деятельности у Никона было обусловлено духом и смыслом духовного подвига. Здесь всякая внешняя деятельность, ручной труд, созидание, творчество—не суета, как в миру, а органически составная часть молитвенного служения Богу — Богоделание. В нем всё внешнее, трудовое освящается внутренним, духовным и становится священным, святым, подобным молитве и Богослужению. В духовном подвиге тем самым все внешние виды человеческой деятельности обретают высший смысл, воцерковляются, им возвращается их изначальное теургическое значение. Патриарх Никон явился ярким исповедником такого воцерковления внешней, трудовой жизни человека, в которой земное творчество оказывается начатком и предвосхищением вечного творческого соработания Богу, ожидающего человека в Царстве Небесном, где ему вновь вернется великое первоначальное предназначение—«наследовать землю и господствовать ею», «возделывать» ее (Быт. 1, 26, 28; 2, 5). Никон часто повторял, имея в виду внешнюю деятельность: «Проклят всяк, делающий дело Божие с небрежением». Он спорил со строителями своих новых келлий, с приставами, с властями Ферапонтова по поводу самых разных житейских дел. С обычной своей основательностью он вникал в подробности быта своих сподвижников по ссылке. Даже в «заточении» Никон не унывал, а жил разносторонней и бодрой жизнью, какой жил всегда.

Ничто, кажется, не могло угасить его энергии. Озеро близ Ферапонтова оказалось без острова. И Никон живо решается исправить этот «недостаток» природы (он ведь всю жизнь тяготел к островам!). Работая сам, он со своими монахами начинает возить с берега камни, высыпая их на глубину двух сажен (свыше 4 метров). Так постепенно среди озера возникает остров в 24 м длины и 10 м ширины. На этом острове Никон сооружает большой каменный крест со следующей надписью: «Никон, Божией милостию Патриарх, поставил сей крест Господень, будучи в заточении за слово Божие и за Святую Церковь, на Беле-озере в Ферапонтове монастыре в тюрьме». Зимой по замерзшему озеру мимо этого креста проходила дорога и всяк проезжающий мог прочесть это в высшей степени замечательное свидетельство! Подобные же надписи были сделаны на всех келейных столовых сосудах Никона ^207.

С убежденностью, ясно выраженной в этих надписях, Никон терпел все невзгоды своей неволи. А терпеть приходилось многое. Против него часто возбуждались раз-лнчные «дела», иногда чисто клеветнические, иногда с некоторым основанием. Никон не переставал надеяться на скорое освобождение из ссылки. «Сказывал мне Наумов (царский пристав.— Прот. Л.),— говорил он в декабре 1668 г.,— что меня великий государь пожалует, велит взять в Москву скоро, выманил у меня Наумов великому государю и его дому прощение и благословение тем, что государь меня… велит из Ферапонтова освободить и все монастыри мои отдать»²⁰⁸. Вот в чем состояли в то время подлинные желания Никона. Он всё еще не оставлял мысли о создании своеобразного монастырского «острова» в Церкви с центром в Новом Иерусалиме.

Однако обстоятельства не благоприятствовали святителю. Правительству донесли о том, что в 1668 г., весной, к Никону приходили «воры донские казаки» «в монашеском платье» и имели с ним тайные беседы, говоря: «Нет ли тебе какого утеснения: мы тебя отсюда опростаем». Доносили, что, по словам Никона, казаки приходили к нему еще в Воскресенский монастырь с предложением, «собрав вольницу», «посадить его на патриаршество по-прежнему». Некий монах Пров донес также, что Никон хотел бежать из заточения и обратиться за помощью к народу. Кроме того, царю сообщали, что митрополит Иконийский Афанасий, находившийся в России, писал Никону о новом Соборе, который должен быть созван в Москве по требованию Константинопольского Патриарха с целью оправдать Никона.

В Ферапонтов поскакали царские посланники. В монастыре были усилены караулы, Никону запретили выходить из кельи. Что же все-таки происходило между Никоном и восставшими разницами? Никон впоследствии утверждал, что о Разине ничего не знает. Но к нему, по его словам, действительно приходили в Ферапонтов три казака: «Федька да Евтюшка, а третьего позабыл, как звали». Они явились под видом па-

163

ломников на Соловки: на самом же деле «приходили они для меня,— сообщал Патриарх,—собравшись нарочно, взять меня с собою, пришло их двести человек; Степана Наумова хотели убить до смерти, Кириллов монастырь разорить и с казною его, запасами и пушками хотели идти на Волгу; но я на ту их воровскую прелесть не поддался, во всем отказал, от воровства («воровством» тогда называлось политическое преступление.— Прот. Л.) их унял и с клятвою им приказал, чтоб великому государю вины свои принесли, и они пропали неведомо куда» ²⁰⁹. На вопрос, почему Никон тогда же не донес об этом посещении и не задержал этих троих, Патриарх ответил, что «боялся, чтобы смуты не учинить, а обороняться от них было некем». К государю же Никон будто бы тогда писал о казаках и говорил о них приставленному к нему архимандриту Иосифу. Но царю Никон «тогда» ничего не писал, а Иосифу сказал гораздо позже; он явно покрывал казаков, хотя и не принял их предложений.

Когда войско атамана Уса 11 мая 1671 г. казнило святого Иосифа, митрополита Астраханского, присутствовавшего на Соборе против Никона, казаки не решались убить его в святительских облачениях. Стали подталкивать духовенство: «Снимайте с митрополита сан! Он снимал же с Никона Патриарха сан»²¹⁰. Иосиф не снимал с Никона «сан», т. с. знаков архиерейского достоинства, это сделал Александрийский Патриарх. Но интересно преломление «дела» Никона в сознании взбунтовавшихся людей: они были убеждены в несправедливости суда над Патриархом.

Всё это говорит о том, что Никон пользовался огромным уважением, так что царское правительство не без оснований опасалось народного выступления в защиту низложенного Патриарха. Народ любил его, и за эту любовь Никону пришлось заплатить очень дорого.

Проходили 1669-й, 1670-й, 1671-й годы, а он всё находился затворенным в келье. Тогда Никон решился предоставить царю как бы некое основание, которое, «облегчая» совесть Алексея Михайловича, давало бы ему возможность облегчить и участь заключенного друга. К Рождеству 25 декабря 1671 г. Никон написал царю письмо²¹¹, в котором всю вину за уход от правления, за обличения царя, за отказ от его милостыни и за всё то, в чем он ранее обвинял царя, брал теперь на себя, говорил, что умышленно «досаждал» царю, «раздражал» его, и во всем этом просил прощения «Господа ради» и «ради Христова Рождества»… Патриарх сообщал царю о своем крайне тяжелом состоянии и слабости здоровья: «И есмь ныне болен и наг, и бос; …руки больны, левая не подымается; очи чадом и дымом выело, и есть на них бельма; из зубов кровь идет смердящая; …ноги пухнут и сего ради не могу церковного правила править…» и обращался с просьбой: «Сего ради молю и тебе, великого государя, прошу, ослаби ми мало, да почию, прежде даже не отиду… и посему едино другое прошу, еже жити ми в дому Господни вся дни живота моего и зрети ми красоту Господню, и посещати храм святый Его». О каком «дому Господин» и «храме святом» говорил Никон в этом письме, стало ясно из следующего.

В январе 1672 г., т. е. очень быстро по получении письма Никона, в Ферапонтов прибыл царский посланец Иларион Лопухин. От имени государя, назвав Никона «святым и великом отцом», он передал царский ответ: «С начала дела соборного и до соборного деяния всегда он, государь, желал умирения, по этого не учинилось, потому что ты хотел в Московском государстве учинить новое дело против обычая (т. е. по обычаю, по примеру.— Прот. Л.) Вселенских Патриархов, как они сходили с престолов. А теперь государь всякие враждотворения паче прежнего разрушить и во всем примирения с любовью желает и сам прощения просит»²¹². Никон в беседе сказал послу: «Я своего прежнего сана не взыскую, только желаю великого государя милости… Великий государь пожаловал бы меня, веле быть в Воскресенском монастыре или в другом каком моего строения, лучше в Иверском… лета мои не малые, постигло увечье, а призреть меня стало некому; да пожаловал бы государь, простил всех, кто наказан из-за меня».

Итак, Никон уже не просит владения всеми своими монастырями, ему хочется лишь жить в одном из них, а точнее — в Новоиерусалимском… Однако этой просьбы царь не исполнил! Никону была лишь вновь предоставлена относительная свобода действий в Ферапонтовом монастыре. Здоровье Патриарха оказалось уже безнадежно подорванным. Он не мог трудиться физически, как раньше. Но Господь утешил его. Однажды во сне Никону был глагол Божий, повелевающий лечить болящих. Патриарх принялся за дело со всей свойственной ему обстоятельностью и тщанием. Он изучил «Лечебник» (или «Травник»), привезенный ему в свое время «из Персиды» и переведенный с латинского на греческий, а с греческого на русский, установил связи с московскими аптеками, откуда ему доставляли некоторые лекарства (деревянное масло, росный ладан, скипидар, траву чечуй, целибоху, зверобой, нашатырь, квасцы, купорос, камфару и т. д.). Никон лечил молитвой, святым елеем, святой водой, применяя и

164

лекарственные средства. С 1673 по 1676 гг. им было исцелено от различных болезней 132 человека, в основном — крестьяне, из них 68 мужчин, 53 женщины и 11 младенцев.

После смерти 3 марта 1669 г. царицы Марии Ильиничны Алексей Михайлович женился второй раз. Еще успели появиться от второго брака дети, прежде всего знаменитый Петр, но дни царя были уже сочтены… Думал ли он о приближении смертного рубежа? Старался ли переосмыслить свои отношения с Никоном? Во всяком случае милостыню царь, его сестры, новая жена стали присылать богатую. Последний раз с Козьмой Лопухиным были присланы: «40 соболей дорогих да мех соболий же, денег 500 рублей и серебряной посуды немало, пищи и пития изобильно»²¹³. Козьма еще находился в Ферапонтове, когда прискакал его брат Феодор Лопухин с печальной вестью: в ночь с 29 на 30 января 1676 г. скончался царь Алексей Михайлович. На 47-м году жизни…

Для Никона это явилось настоящим ударом. Скорбя о кончине Алексея Михайловича, Никон плакал и о том, что вынужден теперь перенести свой спор с другом-царем за пределы земной сферы бытия, на суд Божий. «Аще бо зде с нами прощения не получи, в страшное пришествие Господне судитися имамы»,— говорил он со слезами. Лопухин стал просить Никона написать прощение Алексею Михайловичу. Никон ответил: «Мы, подражая Учителя своего Христа, реченное во Евангелии святом: оставляйте и оставится вам; аз же ныне глаголю: Бог его простит, а на письме не учиню, нам бо он при жизни своей из заточения сего свободы не учинил»²¹⁴. В самом деле, письменное разрешение выглядело бы неким официальным каноническим актом, на который Никон, как низложенный Патриарх, не мог пойти, пока законно не восстановлена справедливость и ему не возвращено патриаршее достоинство.

Российский престол наследовал Феодор — тринадцатилетний сын Алексея Михайловича. Пользуясь малолетством государя, новые фавориты при дворе начали с особой быстротой разделываться со старыми. Сказался этот процесс и на положении Никона. Сразу оживились все его враги. Патриарху Иоакиму и царю последовали доносы с нелепыми обвинениями Никона в самых ужасных преступлениях. Достаточно представительная и достаточно враждебная Никону комиссия, отправленная в Ферапонтов монастырь, не нашла подтверждения ни одному из этих ужасов. Свидетели показали, что «у Никона ничего дурного не было»²¹⁵. Однако самым «ужасным», с точки зрения властей, явилось то, что Никон называет себя даже в документах и письмах Патриархом, а Иоакима Патриархом не признаёт и не молится о нем в уставных прошениях, что он поставил кресты с надписями о своем заточении «за слово Божие и за Святую Церковь»… Этого было достаточно, чтобы резко ухудшить положение Никона. В июне 1676 г. его перевели в Кириллов Белозерский монастырь под строжайший надзор, поместили в тесных угарных кельях, отчего он едва не умер. Все кресты с надписями были уничтожены, с металлических сосудов надписи соскоблены. Всех монахов — спутников Патриарха разослали в заточение в дальние монастыри. Лишившись друзей, лишившись возможности и физических сил для деятельности, Никон приручил диких лебедей и голубей, которые слетались к его келье, и из всех земных утешений единственным для него стали эти небесные птицы.

Великий святитель оканчивал свою жизнь так же, как начинал,— в страданиях от несправедливости и злобы мира сего. Это «рамки» его земного существования. Этим отчасти объясняется особая острота той устремленности его души к Небесному Иерусалиму, к Горнему вечному миру, где «скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними… И отрет Бог всякую слезу с очен их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет…» (Откр. 21, 3—4). Стремление к Царству Небесному находило свое естественное отражение в последние годы жизни Никона в его особом тяготении к своему Новому Иерусалиму. Шушерин свидетельствует, что Никон «непрестанное попечение име… о обители Воскресенской, о церкви святей, юже сам основа и не наверши, вельми бо жался о том и Бога моля непрестанно, яко дабы ему паки во обители Воскресенской быти и навершити каменную великую церковь…» ²¹⁶.

Прошло два года. Царь Феодор Алексеевич мужал, становился способным к восприятию глубоких истин. Наибольшее влияние на него оказывала тетка — царевна Татьяна Михайловна. Она была старшей в царской семье, славилась особой духовностью и благочестием и являлась давней и верной почитательницей Патриарха Никона. Она много рассказывала юному царю о той необыкновенной дружбе, которая связывала его отца с Никоном, о том. как много сделал Патриарх для их семьи, когда спасал от эпидемии, как эти отношения были нарушены злыми людьми, как был несправедливо осужден и заточен великий святитель. По особенное впечатление произвели на Феодора Алексеевича вдохновенные рассказы тетки о Новом Иерусалиме. Он пожелал сам посмотреть его. И когда в первый раз 5 сентября 1678 года царь

165

увидел грандиозное здание, обошел монастырь, еще раз послушал рассказ Татьяны Михайловны, пояснявшей, насколько было возможно, величие замысла Патриарха Никона об этом месте, то всей душой прилепился к Новому Иерусалиму! Он стал приезжать туда часто. С 1678 по 1680 гг. Феодор Алексеевич был здесь пять раз. Он молился за службами на Голгофе, жил по нескольку дней в монастыре, молча ходил всюду, смотрел, думал и проникался благоговением перед величием человека, начавшего созидать столь замечательное сооружение.

Новый Иерусалим начал теперь выручать своею основателя! Судьба Никона стала решаться в связи с решением судьбы его творения. По указу государя строительство Воскресенского монастыря было возобновлено. Царь лично проверил, всё ли в богослужении исполняется здесь по уставу Патриарха Никона, и, обнаружив, что устав забыт, повелел восстановить его, записать и строю соблюдать всё так, как было при Патриархе Никоне. Сначала в 1679 г. из ссылки были возвращены все приближенные Никона, в том числе И. Шушерин. Он был взят Татьяной Михайловной во дворец и сделался ее «крестовым дьяком» (ведал имуществом ее домовой церкви). Здесь он получил возможность пользоваться подлинными документами о Патриархе Никоне для написания его жития, стал участником и очевидцем многих дальнейших событий.

2 декабря 1680 года Феодор Алексеевич в пятый раз посетил Воскресенский монастырь и обратился к архимандриту и старцам («возсия бо свыше на него Солнце правды Христос Бог наш») со следующим предложением: «Аще хощете, да взят будет семо Никон Патриарх, наченший обитель сию… дадите мне прошение о сем за своими руками, сиречь челобитную, и Бог милостивый помощь подаст и то дело исправится» ²¹⁷. Братия «вси единодушно написаша государю прошение».

Феодор Алексеевич показал прошение Патриарху Иоакиму, сказав и о своем желании вернуть Никона в Воскресенский монастырь. Иоаким отказался поддержать это намерение, ссылаясь на то, что Никона осудил Собор во главе с Вселенскими Патриархами, и потому один русские архиереи не могут изменить этого решения. Опечаленный царь всё же решил утешить Никона и написал ему собственноручное письмо, в котором ободрял узника и обещал непременный пересмотр его дела и освобождение. Царь писал, в частности, что «от многих» слышит, что Никон «премудр бе зело и Божественного Писания снискатель, и истинный рачитель и поборник по святей непорочной вере, и хранитель святых Божественных догматов»²¹⁸. Такова характеристика Никона его друзьями-единомышленниками.

Никон тем временем угасал. Архимандрит Кириллова монастыря Никита в середине 1681 г. извещал Патриарха Иоакима, что Никон «вельми изнемогает и близ смерти», что он принял схиму, не благоволив «переменити имени». Никита спрашивал, как и где похоронить узника. Иоаким, не сообщив ничего царю, ответил, чтобы похоронили, «якож и прочим монахом бывает», и погребли на паперти церкви в Кириллове монастыре. Случайно узнав об этом, Феодор Алексеевич приказал Иоакиму немедленно вернуть свое письмо, но тот ответил, что поздно, письмо уже отправлено в Кириллов. А Никон в те же дни из последних сил сам написал письмо в Воскресенский монастырь: «Благословение Никона Патриарха сыном нашим: архимандриту Герману, и иеромонаху Варлааму, монаху Сергию, монаху Ипполиту и вкупе всей братии! Ведомо вам буди, яко болен есмь болезнию великою, вставать не могу, на двор выйти не могу ж, лежу в гноищи… умереть мне будет внезапу. Пожалуйте, чада моя, не попомните моей грубости, побейте челом о мне великому государю: не дайте мне напрасною смертью погибнуть; уже бо моего жития конец приходит…»²¹⁹.

Получив это послание, братия Нового Иерусалима «исполнились плача» и немед-лено передали письмо государю. Тот срочно собрал Собор, синклит, зачитал письмо Никона. Все единодушно высказались за его возвращение. Иоаким на сей раз согласился. За Никоном тут же отправили посланных во главе с дьяком П. Ченелевым (а в ссылку Никона отправлял, между прочим, пристав по фамилии Шепелев).

Дня за два до его прибытия Никон вдруг начал оживляться и готовиться в путь, делая это неоднократно. Окружающие «мняху, яко в скорби и в беспамятстве сия творит». В самый день приезда царских гонцов Никон с утра начал собираться, велел одеть себя в дорожную одежду, вынести в креслах на крыльцо и сказал своим людям: «Аз готов есмь, а вы чесо ради не убираетеся, зрите вскоре бо по нас будут». Но люди думали, что он говорит это по болезни. Можно представить себе их удивление, когда тотчас в Кириллов прибыло царское посольство с приказом: «Блаженною Никона» возвратить со всяким тщанием в Воскресенский монастырь! Патриарх с великим трудом встал, выражая благодарность государю, и снова опустился в кресло.

Тяжело больного Никона решили везти по рекам на стругах. Двинулись в путь, сначала по Шексне, а затем по Волге. И вот тогда началось нечто необычайное! Из

166

городов и сел, никем не призываемый, встречать Никона повалил народ. Люди несли своему Патриарху кто что мог из съестных припасов и дорожных вещей, подходили под благословение, бежали со слезами далеко по берегу, провожая печальные струги. Утром 16 августа достигли Толгского Богородицкого монастыря в шести верстах от Ярославля. За полверсты от обители Никон велел остановиться. Силы покидали его. Он исповедался и причастился Святых Тайн из запасных Даров Великого Четверга. Затем доплыли до монастыря, из которого навстречу вышел игумен со всей братией. Среди них оказался бывший архимандрит ярославского Спасского монастыря, а ныне ссыльный монах Сергий, тот самый, который особенно усердствовал в поношении Никона во время его осуждения. Никон тогда предсказал ему бесчестие и ссылку, что в точности и исполнилось. В тот день. 16 августа, Сергий после литургии прилег в келье отдохнуть и, едва уснув, увидел Никона, будто вошедшего к нему и сказавшего: «Брате Сергие, восстани, сотворим прощение!» Тут же проснувшись, Сергий услышал стук в дверь; монастырский сторож сообщал ему, что по Волге сюда приближается струг с Патриархом Никоном. Теперь Сергий, увидев тяжело больного Никона, заплакал, припал к его ногам, со многими умильными словами, вопия: «Прости мя. святче Божий, яко всех сих поношений на тя, я же понесл еси, повинен аз, досаждая и всякую злобу святыни твоей во время изгнания твоего творя, угождая Собору!» Никон простил его и благословил.

Когда подплыли к Ярославлю, город загудел. Жители во множестве устремились к речке Корости, где у монастыря Всемилостивого Спаса остановились струги с Патриархом. Видя его в таком состоянии, люди «с плачем великим и рыданием» бросались в воду, припадали к руке и ногам святителя, прося прощения и благословения. Одни по берегу, другие по пояс в воде продвигали струг, на котором возлежал Никон. Воевода Ярославля со множеством народа, архимандрит Спасского монастыря с братней своей обители и духовенством города пришли к Никону выразить свою любовь, сострадание, получить благословение. От крайней слабости Никон уже не мог благословлять, люди сами прикладывались к его руке (а ведь официально Никон был простой монах!). Собралось так много народа, что, ввиду тяжелого состояния святителя, решили перевезти струги с ним на другой берег.

Спускались сумерки. В городе заблаговестили к вечерне. Блаженный Никон начал «конечне изнемогати и озиратися, яко бы видя неких пришедших к нему; такожде своима рукама лице и власы и браду и одежду со опасением опрятовати, яко бы в путь готовитися». Архимандрит Кириллова монастыря Никита, сопровождавший Никона, и остальные братия поняли, что приближается смертный час Патриарха, и начали «исходное последование над ним пети». Никон «возлег на уготованном одре, дав благословение своим ученикам, руце к персем пригнув, со всяким благоговением и в добром исповедании, благодаря Бога о всем, яко во страдании течение свое соверши, с миром успе, душу свою в руце Богу предаде. Его же возлюби. От жития сего отыде в вечное блаженство в настоящее лето 7189 (1681) месяца августа в 17 день»²²⁰.

Со скорбной вестью в Москву поскакал Чепелев. Царь Феодор Алексеевич, еще не зная ничего, послал в Ярославль свою карету «со множеством коней добрейших». Карета прибыла через два дня после смерти Патриарха. На ней устроили прочное «возило», куда поставили гроб, и медленные кони повезли тело Никона в Новый Иерусалим.

Над русскими просторами поплыли печальные звоны. Народ со слезами выходил встречать почившего святителя. В Александровской слободе игумения девичьего монастыря, «со всеми черноризицами числом не менее двусот изыде во сретение вне монастыря со звоном, и со славословием, поюще литию, слезы точаще, с великим воплем восклицающе, плачуще о лишении своего пастыря и учителя, и проводивши поприще едино, целовавше тело блаженнаго, возвратишася паки во обитель». Торжественно встречала печальный поезд Троице-Ссргиева Лавра. Архимандрит Викен-тий со всей братией вышел к Святым воротам, над гробом Никона соборне пели литию, «целовавше тело блаженного со слезами».

Весть о кончине Никона сильно подействовала на молодого царя. Он спросил Чепелева, каково духовное завещание усопшего. Дьяк ответил, что говорил об этом с Никоном, но тот сказал: «Вместо моея духовныя да будет мир и благословение царю… и всему их царскому дому, а о душе моей и о грешнем моем теле, о погребении и поминовении, о всем да будет он, благочестивейший царь,… строитель и елико благоволит, тако сотворит». Феодор Алексеевич был тронут до слез и благоволил отпеть и похоронить Никона как Патриарха с самыми великими почестями. Иоаким, несмотря на многие уговоры государя, отказался поминать Никона «Патриархом» и по этой причине не поехал на погребение, благословив митрополиту Новгородскому Корнилию возглавить отпевание и поминать почившего так, как «повелит царь».

167

Утром 26 августа 1681 г. тело Патриарха Никона привезли и остановили на Елеонской горе против Воскресенского монастыря, у часовни, сооруженной, как пишет Шушерин, «во знамение общей любви и совета» Никона и Алексея Михайловича «к начинанию обители святыя и именованию, еже есть Новый Иерусалим…»²²¹. Предварительно Никона облачили в подобающие святительские одежды, надели архиерейскую мантию, панагию, схиму ²²². Началось небывало торжественное погребение, длившееся непрерывно десять с половиной часов²²³. Никона поминали «Патриархом». Царь читал 17-ю кафизму, Апостол, пел вместе с хором. Святителя похоронили, по его завещанию, в Воскресенском соборе в Предтеченской церкви под Голгофой. С пением «Святый Боже…», обливаясь слезами, Феодор Алексеевич предавал тело Никона земле. Необычное поведение царя обращало на себя всеобщее внимание. Шу-шерин пишет, что все весьма дивились, «видя тако творяща царя и толикия сердеч-ныя любви ко Святейшему Никону Патриарху показующа, яко не слышно в нынешних родех тако творяща царя; и в память предыдущему (в смысле — последующему.— Прот. Л.) роду во удивление сие сотвори» ²²⁴. Это было в самом деле весьма многозначительно, особенно если учесть, что здесь, среди царской семьи, стоял будущий «император» Петр, уже достаточно взрослый, чтобы хорошо запомнить картину погребения Никона…

В это время на Востоке Вселенских Патриархов уже объезжал царский посол Прокопий Возницын, получая у них соборные грамоты, которыми Кафолическая Церковь охотно и с радостью разрешала Никона, восстанавливала его патриаршее достоинство и причисляла к лику первопрестольных Святейших Московских Патриархов. В сентябре 1682 г. грамоты были доставлены в Москву.

Всё это, а особенно необыкновенное следование сперва живого, а затем почившего святителя от Кириллова монастыря до Новою Иерусалима, явилось сплошным триумфом Патриарха Никона. Православная Россия под колокольные звоны выходила на реки и дороги встречать, славить и оплакивать своего Патриарха. Это было поистине всенародным признанием, вменявшим ни во что неправедное извержение и осуждение Никона. Не дожидаясь формального восстановления его в патриаршем достоинстве, даже не зная, что такое восстановление последует, народ припадал к нему как к святителю-исповеднику и страстотерпцу. Это был поразительный случай, когда напор народной веры взламывал и отбрасывал прочь даже официальное соборное определение! Вот когда в полной мере обнаружилось, что русский народ по-настоящему любит и чтит Патриарха Никона, безгранично верит в его праведность!.. Как и он безгранично верил в праведность русскою народа, засвидетельствовав навечно эту веру созданием Нового Иерусалима — явным указанием на великое кафолическое значение Русской Православной Церкви… Вера народа не бывает тщетной. У гробницы Патриарха Никона в Воскресенском монастыре с конца XVII по начало XX вв. были зафиксированы многие случаи чудесных исцелений и благодатной помощи людям после молитвенною обращения к Никону ²²⁵.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹⁴⁶ М. А. Ильин. Каменная летопись Московской Руси. М., 1966, с. 16, 49—58.

¹⁴⁷ О соотношении понятий собрания верующих и дома Божия в слове «церковь»очень подробно — у о. Павла Флоренского. Экклезиологические материалы. «БТ», вып. 12. М., 1974. с. 175 179.

¹⁴⁸ Он же. Иконостас. «БТ», вып. 9. М., 1972. с. 96.

¹⁴⁹ См. Л. Успенский. Смысл и язык икон. «ЖМП», 1955, № 6.

¹⁵⁰ М. А. Ильин. Цит. соч., с. 58.

¹⁵¹ Г. В. Алферова. К вопросу о строительной деятельности Патриарха Никона. Сб. «Архитектурное наследство». М., 1969, № 18. с. 42—44.

¹⁵² H. Субботин. Дело Патриарха Никона. М., 1862, с. 245.

¹⁵³ С. М. Соловьев. История России с древнейших времен. Кн. VI. М., 1961, с. 264.

¹⁵⁴ Митроп. Макарий. История Русской Церкви. T. XII. СПб., 1883, с. 720.

¹⁵⁵ Н. Субботин. Цит. соч., с. 216—217.

¹⁵⁶ M. А. Ильин. Цит. соч., с. 201.

¹⁵⁷ Архим. Леонид (Кавелин). Историческое описание ставропигиального Воскресенского, Новый Иерусалим именуемого, монастыря. М., 1876, с. 100.

¹⁵⁸ Там же. с. 89—92.

¹⁵⁹ Известие о рождении и о воспитании и о житии Святейшею Никона, Патриарха Московского и всея России, написанное клириком его Иоанном Шушериным. M., 1871, с. 34.

¹⁶⁰ Там же, с. 50—51.

168

¹⁶¹ Там же, с. 50.

¹⁶² Архим. Леонид. Цит. соч., с. 14.

¹⁶³ Митроп. Макарий. Цит. соч., т. XII, с. 338.

¹⁶⁴ С. М. Соловьев. Цит. соч., кн. VI, с. 225-226, 250; 246—247; Митроп. Мака-рий. Цит. соч., т. XII, с 247.

¹⁶⁵ См., например, данный очерк, с. 170, 198.

¹⁶⁶ Архим. Леонид. Цит. соч., с. 82.

¹⁶⁷ Новый Иерусалим. Памятники архитектуры XVII —XVIII вв. Изд. «Советская Россия». М., 1971, с. 3.

¹⁶⁸ Н. Субботин. Цит. соч., с. 217.

¹⁶⁹ ЦГАДА, ф. 27, д. 140, ч. III, лл. 114—115 об.

¹⁷⁰ Там же, л. 116.

¹⁷¹ «Известие…», с. 42.

¹⁷² Митроп. Макарий. Цит. соч., т. XII. с. 458.

¹⁷³ Известие… с. 42.

¹⁷⁴ Митроп. Макарий. Цит. соч., т. XII. с. 526—527.

¹⁷⁵ M. В. Зызыкин. Патриарх Никон. Его государственные и канонические идеи.Ч. I. Варшава, 1931. с. 210-213.

¹⁷⁶ Известие, с. 51—52.

¹⁷⁷ Я. Л. Барсков. Памятники первых лет русского старообрядчества (далее — ПРС). СПб., 1912. с. 106—108.

¹⁷⁸ Архим. Леонид. Цит. соч., с. 14.

¹⁷⁹ Творения новоиерусалимских поэтов составили даже особую «школу» и стали видным явлением литературной жизни России 2-й половины XVII в. (А. М. Панченко.Русская стихотворная культура XVII в. Л., 1973, с. 103—116).

¹⁸⁰ Митроп. Макарий. Цит. соч., т. XII, с. 686.

¹⁸¹ Все официальные документы судебного процесса над Никоном опубликованы. Среди них нет протокола заседаний, хотя, по свидетельству самого Никона, прото-кольная запись велась по ходу процесса (ПРС, с. 97). Сохранилась официальная за-писка о всем соборном суде, составленная после окончания Собора и излагающая события и речи участников, как видно, по памяти автора, без особой системы. Имеется также сочинение Паисия Лигарида «История Собора на Никона», написанное очень предвзято и тоже после окончания процесса. В «Известии…» Шушерина есть рассказ о Соборе, написанный также много лет спустя после события и, как видно, со слов монахов, бывших с Никоном на суде. Все три источника излагают последовательность процесса далеко не одинаково. Судя по всему, и действительный ход соборных засе-даний не имел четкой последовательности в обсуждении вопросов, отличался заметной «стихийностью»; начинали обсуждать одно, но отвлекались на другое, к одному и тому же вопросу возвращались потом по нескольку раз. Трудно даже в точности установить, сколько было судебных заседаний. Одни различают заседания 1 и 3 де-кабря, другие полагают, что это было одно заседание. Историки С. Соловьев (цит. соч., кн. VI, с. 256—268), митрополитМакарий (цит. соч., т. XII, с. 685—782), Н. Суб-ботин (во всем своем сочинении) пытаются, насколько возможно, восстановить ход Собора против Никона, достаточно основательно используя сохранившиеся документы. В настоящем очерке мы опираемся на их исследования, восполняя данные одного автора данными другого и принимая перечень судебных заседаний, предлагаемый митрополитом Макарием.

¹⁸² Это обычный запрестольный выносной крест кипарисового дерева. В 1964 г. он был найден автором этих строк среди обломков довоенного музея в б. Новоиеруса-лимском монастыре, в развалинах Воскресенского собора. На бронзовом яблоке между крестом и рукоятью вырезана надпись: «Сей честный крест Святейшего Никона Патри-арха обложен из монастырского серебра… епископом и кавалером Амвросием…». Крест затем был передан в мастерские им. И. Грабаря.

¹⁸³ Известие.., с. 61—62.

¹⁸⁴С. М. Соловьев. Цит. соч.. кн. VI, с. 256; митроп. Макарий. Цит. соч., т. XII, с. 704.

¹⁸⁵ Митроп. Макарий. Цит. соч.. т. XII, с. 309, 711.

¹⁸⁶ Н. Субботин. Цит. соч., с. 156.

¹⁸⁷ Известие.., с. 62, 65—66.

¹⁸⁸ Детально исследовав этот вопрос с историко-канонической точки зрения, проф. М. В. Зызыкин приходит к обоснованному выводу о том, что Патриарх Никон «не отрекался от престола, а только от непокорной паствы, под которой разумелись первый сын Церкви- царь и окружавшие его бояре» (М. В Зызыкин. Цит. соч., ч. II, с 2351.

¹⁸⁹ Известие.., с. 66-69.

169

¹⁹⁰ .Митроп. Макарий. Цит. соч., т. XII, с. 731; С. М. Соловьев. Цит. соч., кн. VI,с. 264.

¹⁹¹ .Митроп. Макарий. Цит. соч., т. XII, с. 730; С. М. Соловьев. Цит. соч., кн. VI,с. 264.

¹⁹² М. В. Зызыкин. Цит. соч., ч. I, с. 215—217.

¹⁹³ Митроп. Макарий. Цит. соч., т. XII, с. 741—743.

¹⁹⁴ Там же, с. 743.

¹⁹⁵ Там же. с. 739.

¹⁹⁶ Н. Субботин. Цит. соч., с. 244 -249.

¹⁹⁷ Там же. с. 244-245.

¹⁹⁸ Известие.., с. 73.

¹⁹⁹ С. М. Соловьев. Цит. соч.. кн. VI. с. 208.

²⁰⁰ Митроп. Макарий. Цит. соч., т. XII, с. 754.

²⁰¹ Там же, с. 757.

²⁰² Там же.

²⁰³ Там же, с. 782.

²⁰⁴ ПРС, с. 93—104.

²⁰⁵ Известие… с. 80.

²⁰⁶ С. М. Соловьев. Цит. соч., кн. VI, с. 270.

²⁰⁷ Известие.., с. 88—89.

²⁰⁸ С. М. Соловьев. Цит. соч., кп. VI. с. 273.

²⁰⁹ Там же, с. 275.

²¹⁰ Там же. с. 323.

²¹¹ ПРС, с. 105—116.

²¹² С. М. Соловьев. Цит. соч., кн. VI, с. 277.

²¹³ Известие, с. 90.

²¹⁴ Там же, с. 91.

²¹⁵ С. М. Соловьев. Цит. соч., кн. VII, с. 195—196.

²¹⁶Известие.., с. 93—94.

²¹⁷ Архим. Леонид. Цит. соч., с. 41.

²¹⁸ Известие.., с. 99.

²¹⁹ Там же, с. 101.

²²⁰ Там же, с. 104.

²²¹ Там же, с. 107.

²²² Архим. Леонид. Цит. соч., с. 54.

²²³ Там же, с. 50—53.

²²⁴ Известие.., с. 109.

²²⁵ И. Бриллиантов. Патриарх Никон в заточении на Белоозере. СПб., 1899, с. 122; Митрополит Антоний. Восстановленная истина. О Патриархе Никоне. Полное собрание сочинений. T. IV, дополнит. Киев, 1919. с. 245. Проф. М. В. Зызыкин совершенно убежден в святости Патриарха Никона. Предисловие к своей книге он заканчивает собственной молитвой: «Святителю отче Никоне, моли Бога о нас!»

170

Posted under 1.ПАТРИАРХ НИКОН
Комментарии отключены

Comments are closed.

Новый Иерусалим

во времени и пространстве

Лебедев Лев, протоиерей. Патриарх Никон. Очерк о жизни.

Рубрики