Иерусалим. Версия-2016

Вот уже третий год идет реконструкция Новоиерусалимского монастыря — одной из главных православных святынь России. Но как будет выглядеть храмовый комплекс после реставрации, никто до сих пор сказать не может. Корреспондент «РР» поговорила с главными действующими лицами этого исторического детектива — археологами и архитекторами. Оказалось, чтобы ответить на этот вопрос, они бы и сами не прочь пообщаться с автором монастырского ансамбля — патриархом Никоном.

Когда в 2008 году Дмитрий Медведев посетил Воскресенский Новоиерусалимский монастырь на подмосковной Истре, он без особых политесов определил его состояние как «ужасающее». И немудрено. В 1941 году дивизия СС «Дас Райх» взорвала знаменитую Новоиерусалимскую колокольню и роскошную ротонду Воскресенского собора. Потом, в 1945-м, на Нюрнбергском процессе фотографии разрушенного Нового Иерусалима приобщили к обвинительным документам.

Ротонду потом восстановили, колокольни нет до сих пор, а сам собор выглядит почти как на тех военных фотографиях — измученно облупленным.

Идея реконструкции витала в воздухе давно. Но только в 2008 году был создан благотворительный фонд реконструкции Нового Иерусалима и дело наконец сдвинулось с мертвой точки. Правда, недалеко.

Все упирается в одну простую проблему: сначала нужно понять, что, собственно говоря, восстанавливать.

— Реконструкция как таковая пока еще не началась, — задумчиво говорит главный архитектор Новоиерусалимского музейного комплекса Виктор Гришин. — У нас даже плана еще нет, да и концепция принята только вчерне. Потому что объект очень сложный по замыслу, по истории строительства. После войны чем тут занимались? Выводили объекты из аварийного состояния, кровли штопали, фундаменты укреп­ляли. Только когда монастырь передали цер­кви в 1994 году, вопрос стали ставить глубже: а в чем, собственно, состоял замысел Никона? Как это все планировалось изначально?

Тут-то и потребовались археологи.

Археология — наука, порожденная двумя грехами: жадностью и любопытством. Начавшись с поиска сокровищ, она быстро дрейфовала в сторону реконструкции исторически достоверных реалий прошлого. Мера достоверности в археологии почти абсолютна: уж если что нашли и датировали, этого не оспоришь ни пересмотрами политических взглядов, ни новыми концепциями истории. Этой-то дотошностью и любовью к деталям и окупается видимая праздность археологического любопытства.
Изумруд рационализма

По широкой въездной дороге поднимаемся на холм. Ротонда Воскресенского собора царит над местностью. Дикий холод, низкое небо сеет мелкий снежок, в голых деревьях посвистывает ветер. Руки даже в перчатках стынут.

От беленых монастырских стен веет чувством незыблемой правоты. С античных времен архитектура была одним из главных аргументов во всех идеологических спорах. Все эти ротонды и купола, арки и башенки доказывали верность идеи куда нагляднее, чем любая устная агитация. Глядя на стены Нового Иерусалима, я понимаю, как глобальна была идея патриарха Никона. Старая Россия боролась с новой. Но местом битвы была вечность. Примерно там мы сейчас и находимся. Вершина Сионского холма — она ведь не здесь, над Истрой, и не там, над Иорданом. Она везде и всегда.

— Когда Никон задумывал свою реформу, он хотел все элементы нашей отечественной духовной жизни подтянуть на один уровень, все в церкви структурировать, унифицировать образование, создать объединяющую идеологическую модель русской веры, — рассказывает начальница местного раскопа Мария Капитонова. — Перенести святые места на российскую землю — это была гениальная мысль. Новый Иерусалим — главный Никонов аргумент в пользу церковной реформы.

Возводить его начали в 1656-м, а закончили к 1685-му — сроки по тем временам стремительные. Стоит вдуматься в замысел патриарха — дух захватывает: вот тут, у нас, в подмосковных рощах свой собственный Гроб Господень. Тут и могилы крестоносцев, и какие-то загадочные марониты, и гора Сион, и Вифлеем. И все это не на теплом Иордане, а здесь, на заледеневшей Истре. Символизмом тут веет не меньше, чем русской зимой: непонятно отчего мороз по коже. Вот только символизм здесь особый, его специфику археологи обнаруживают, вскрывая остатки старых фундаментов и восстанавливая старый план монастыря.

— Нам сегодня это трудно понять, — объясняет доктор исторических наук Леонид Беляев, — но средневековый человек думает примерно так: вот у меня есть точная мера длины Гроба Господня. Я приеду в свой город, заложу храм, внутри которого будет какой-то маленький элемент, равный вот этой длине, — это и будет Гроб Господень. Для него этого достаточно, понимаете? Но в Новом Иерусалиме мы имеем дело с совершенно другим сознанием: мы хотим сделать копию — значит, мы должны все обмерить. И Никон посылает человека в Иерусалим посмотреть, как там все устроено, сделать точные обмеры храма. Понимаете, у Никона в мозгу уже никакая не средневековая, а наша модель, абсолютно рациональная. Речь идет о полной идентичности. Это уже такое нормальное Просвещение.

Кропотливый подсчет камушков и кирпичиков старых фундаментов и скрытой в земле истории обнаруживает нечто невероятное: план Нового Иерусалима почти один в один совпадает с планом Иерусалима старого. Такой точности Европа тех времен вообще не знала. В этой земле начало нового мышления, новой России с ее монархией, реформами, революциями, советами и управляемой демократией.
История одной игрушки

Это сейчас здесь все облупленно. А начиналась эта новая Россия, как утверждают археологи, с невероятной красоты.

— В XVII веке, как раз когда монастырь строили, начинался очень мощный культурный сдвиг, стали искать что-то новое, — говорит Мария Капитонова, ведя нас вдоль забранных в леса монастырских стен. — Новый Иерусалим стал огромной лабораторией. Это территория, наверное, самого крупного стилистического эксперимента за всю историю русской храмовой архитектуры. Они же здесь все сами делали — плитки, изразцы.

О, эти новоиерусалимские изразцы! Даже сейчас разоренный храм подмигивает сохранившимися кое-где разноцветными изразцовыми вставками. Но, судя по количеству обнаруживаемых осколков, патриарх Никон потребовал убрать изразцами чуть ли не все стены. Даже иконостасы были изразцовыми.

— Понимаете, весь монастырь переливался этим изразцовым разноцветьем, был как игрушка! — говорит Мария.

Увы, был.

За свою трехсотлетнюю историю монастырь претерпел множество неприятностей. В 1723 году, лет через пятьдесят после постройки, обрушилась ротонда Воскресенского собора: неправильно рассчитали нагрузки. Ротонду, конечно, восстановили, но пока восстанавливали, решили заодно поменять и внутреннюю отделку. На поврежденных участках скололи драгоценную плитку, рельефы стен подчеркнули лепниной. Впрочем, новодел был качественный — к нему приложили руку и Растрелли, и Казаков.

— Мы говорим об изразцах семнадцатого века, а между тем в восемнадцатом здесь работала знаменитая бригада Зимина и Савельича, — рассказывает Гришин. — Это же не просто лепнина, которая из одной формы льется, а потом, как мастера говорят, «примораживается» к стене. Это скульптурные вещи, совершенно авторские, неповторимые. Здесь очень много работ, которые вырезались из огромных кусков гипса. Для этого есть специальная техника, очень сложная. Так делались огромные капители, гирлянды. Все это произведения искусства.

К концу XVIII века монастырь обрел новый и не менее роскошный вид. Но тут начались пожары. Они стерли с лица земли множество монастырских пристроек, дворцов, братских корпусов и прочего добра.

А потом грянула революция. Монастырь закрыли, в 1921 году организовали там краеведческий музей. Вплоть до начала Второй мировой войны Новый Иерусалим считался памятником религиозного мракобесия. В 1936 году зачем-то вскрыли могилу патриарха Никона, изъяли оттуда все ценное и снова закрыли. С останками или без — непонятно.

Ну а после войны разруха стала для монастыря хронической болезнью. История, время и природа, кажется, сделали все, чтобы Нового Иерусалима под Москвой не было. Но победил все равно патриарх.

Огромный проект реконструкции Нового Иерусалима разрабатывался чуть ли не с 1980-х годов: сначала как туристической достопримечательности, а после 1994-го, когда храмовый комплекс был передан церкви, под эгидой патриархии. Первая очередь будет сдана в этом году, а полностью все восстановят к 2016-му. Вот только как?
Никоновы Помпеи

Борясь с пронзительным ветром, мы с Марией прогуливаемся по монастырскому двору и разглядываем два квадрата раскопов. Несколько рабочих под сыплющим снежком бодро раскидывают землю.

— Как же люди у вас работают на таком хо­лоде?

— Э-э… Они тепло одеваются, — политкоррект­но отвечает Мария. Для нее это странный воп­рос: она ходит с нами уже часа два и, кажется, ни разу не поежилась от ветра. Вот что значит привычка.

Вокруг торжественно пусто, если не считать пары одиноких фигур с лопатами — они раскапывают историю монастыря. Под пустотой двора скрываются хитроумные
переплетения фундаментов: это сгоревшие царские дворцы, придворные службы — в общем, все, что требовалось для приема высоких гостей.

— Когда монастырь освящали, — рассказывает Мария, — на торжество был приглашен сам царь-батюшка с семьей. Они и потом часто приезжали: все-таки главное место паломничества. Нужно было где-то останавливаться. Вот и решили построить дворец для высоко­поставленных гостей. Потом он сгорел. Еще один построили. И он сгорел. Потом было поскромнее: царственные паломники стали просто останавливаться в покоях настоятеля. А мы сейчас копаем остатки второго сгорев­шего дворца. В этих палатах сначала, видимо, жила монастырская братия, а уж потом их приспособили для вип-гостей. Видите, как жили.

Передо мной крошечные квадратики примерно два на три метра. У стен прямоугольные следы бывших печек.

Я пытаюсь представить, как все это было. Бояре в тяжелых, шитых золотом шубах, крес­тясь на монастырские кресты, кряхтя, вылезали из саней, протискивались в узкие и низкие дверцы, с мороза грели руки у изразцовой печки-голландки. Пол в комнатках неровный, стены до метра толщиной, в них прорублены узкие окошки, затянутые дорогущим тогда стек­лом или забранные решетками. Было здесь тесно, жарко, сумрачно и, пожалуй, невыносимо душно. Но, наверное, по-своему уютно.

— Вот смотрите, — Мария показывает на фрагменты толстенных стен, уходящих глубоко в землю, — это подвал того самого сгоревшего царского дворца. Подвал совершенно грандиозный, да еще с отдельным входом. Для чего? Есть предположение, что здесь хранились какие-то припасы…

На всех оставшихся старинных зарисовках и планах этот дворец был одноэтажным. Но не нужно быть специалистом, чтобы понять — для одноэтажного здания фундамент слишком мощный. Значит, все-таки был второй этаж. Старые рисунки неточны. Планов в архитектурном понимании и вовсе не осталось. Исход­ный замысел Никона скрыт под полуметровым культурным слоем.

— Сейчас мы археологически раскрываем кучу всяких дворцов, галерей, караулен, каких-то помещений, про которые мы вообще ничего не знаем, — говорит Леонид Беляев. — Вся южная часть, где вам Маша раскопы показывала, начиная со второй половины XVIII века на всех планах изображается как сад. А она, оказывается, просто набита архитектурой! Понимаете, в XVII–XVIII веках монастырь был устроен как Помпеи: улица, мощенная камнем, и тут же рядом магазины, жилища, и часто одно в другое проникает. Так же и здесь: сплошные каменные мостовые, которые разбиваются только фундаментами и подвалами. Внутри дворцы, кельи, все это друг в друга, так сказать, проникало, пристраивалось, прирубалось, что ли. Каменные джунгли, если хотите.

Кусочек этих каменных джунглей прорастает прямо у меня из-под ног, из квадрата раскопа. Но что же будет с этими подвалами и фундаментами дальше? Как все это будет выглядеть в реконструированном виде?
Слоеный пирог

— Вы такие вопросы задаете, которые здесь сейчас все себе задают, — смеется архитектор Гришин. — В этом и есть смысл работы археологов. Они раскопают, померяют и нас этим озадачат. Что теперь со всем этим делать? Консервировать? Музеефицировать? Реконструировать? Дело в том, что для реконструкции многих вещей просто не хватает данных. Что-то, конечно, можно восстановить, исходя из общих стилистических соображений, но это уже будут авторские работы. А в реставрации должны превалировать документы и точность.

— Так в чем общий замысел реконструкции?

— Приоритет очень простой — оставлять как можно больше подлинника XVII века, — вздыхает Гришин. — Замысел патриарха Никона — это самое ценное. Керамические иконостасы, изразцы — это совершенно уникальные вещи. Но нельзя забывать, что зодчие XVIII века: Казаков, Растрелли — тоже внесли свой вклад. Нужно все это учесть.

Новый Иерусалим — это огромный слоеный пирог, где каждый слой — это целая культурная эпоха. Вопрос на засыпку: что же сохранять и восстанавливать? Похоже, в этом споре эпох решающее слово за археологами: чем яснее опишут они проектировщикам изначальный замысел, чем точнее поймут последовательность бесконечных переделок, тем легче будет определиться с выбором. Пока же обломки Никонова изумруда скрыты лесами, в которых шумит ледяной ветер.

Вполне вероятно, что именно об этот изразец грели руки с мороза российские государи конца XVII века.

Такие тарелки из мраморной глины делали местные мастера.

Изразец-эмблемат. Аллегорическая картинка имеет глубокий смысл.